Подавление Тамбовского восстания - войсковая операция или... геноцид?

Это были наиболее крупные военачальники и политические руководители антибольшевистских сил России. Им удалось собрать тогда под свое начало значительные воинские контингенты, управлять большими территориями.

Александр Васильевич Колчак (1874–1920) — морской офицер, полярный исследователь, участник обороны Порт-Артура, один из лучших в мире специалистов по минированию морей, командующий Черноморским флотом в 1917-м, награжденный за храбрость многими орденами Российской империи. В ноябре 1918-го, по рекомендации и не без давления сторонников военной диктатуры и союзников, стал всероссийским верховным правителем.

На допросе в Иркутской ЧК в январе 1920 г. Колчак сказал, что до революции 1917 г. считал себя монархистом, потом признал Временное правительство и полагал, что в России должен установиться республиканский образ правления, встречался с Г. В. Плехановым, дабы уяснить ситуацию. Придя к власти, Колчак заявил о создании внепартийного правительства, ставящего главной целью искоренение большевистского режима. В 1918 г. Колчаку было 44 года. Барон А. Будберг, начальник снабжения при ставке Колчака, позже военный министр в его правительстве, записал в апреле 1919 г. о встрече с ним: «Эти плотно сжатые губы с опустившимися углами и двумя глубокими складками, бледное исхудавшее лицо и остро блестящие глаза — характерны для Колчака сибирского периода»[310].

Режим колчаковщины в исторической литературе характеризовался разноречиво. В советской историографии подчеркивалось и пропагандировалось высказывание Ленина: «Колчак — это представитель диктатуры самой эксплуататорской, хищнической диктатуры помещиков и капиталистов, хуже царской»[311]. Поэтому в трудах многих советских историков Колчак — реакционер и скрытый монархист, так как он и его правительство «последовательно и неотвратимо шли по пути реставрации режима, сокрушенного еще в феврале 1917 г.»[312].

В эмигрантской и зарубежной советологической литературе режим и действия Колчака явно романтизированы. С. П. Мельгунов видел в трагедии Колчака не только его личную драму крушения надежд и разбитых иллюзий, но и трагедию страны, время возрождения которой «еще не пришло». Он полагал, что смерть Колчака знаменовала собой конец организованной в государственном масштабе антибольшевистской борьбы в Сибири[313]. «Страдальцем» за Россию называют Колчака многие советологи. Р. Пайпс пишет о Колчаке так: «…его политическая и социальная ориентация была глубоко либеральной. Колчак давал торжественные обязательства уважать волю русского народа, выраженную путем свободных выборов. Он также проводил прогрессивную социальную политику и пользовался прочной поддержкой крестьян и рабочих»[314].

Среди советских историков и публицистов в последнее время появилась более либеральная оценка происшедшего и деятелей белого движения, стремление отойти от очернения деятельности белых, не полагать, что все они стремились лишь к реставрации дореволюционной России. Авторы увидели в белых режимах альтернативу пути, проложенному большевиками. А в Колчаке — бессребреника, не имевшего никаких личных богатств, гордость российского флота, человека, один год участия которого в антисоветской борьбе, по мнению советских историков, перечеркнул все его предыдущие заслуги. Несмотря на стремление отдельных историков отметить определенный «демократизм» колчаковского правительства на отдельных этапах его правления, они единодушны в оценке идентичности карательных процессов, террора, проводимого как красными, так и белыми. В апреле 2002 г. в здании Морского корпуса в С.-Петербурге была открыта мемориальная доска в честь его выпускника — Колчака. Однако в ноябре 2001 г. Военная коллегия Верховного суда РФ отказала в реабилитации Колчака, т. к. он «не остановил террор в отношении гражданского населения, проводимого его контрразведкой»[315].

Примерно таковы же оценки в советской и зарубежной историографии роли генерала Деникина и созданного им режима на обширной территории юга России в 1919 г.

Антон Иванович Деникин (1872–1947) из офицерской семьи, окончил Академию Генштаба, участник Первой мировой войны, в 1917 г. — командующий войсками Западного и Юго-Западного фронтов, генерал-лейтенант. С января 1919 г. — главнокомандующий вооруженными силами юга России. Режим, установленный им на Северном Кавказе, Дону, Украине, части России, характеризуется в советской энциклопедии о гражданской войне как «военная диктатура буржуазно-помещичьей контрреволюции»[316]. Сам Деникин называл проводимую им политику тактикой «непредрешенства», которое, по его мысли, должно было объединить все антибольшевистские силы. Такая позиция, писал он, давала «возможность сохранять плохой мир и идти одной дорогой, хотя и вперебой, подозрительно оглядываясь друг на друга, враждуя и тая в сердце — одни республику, другие — монархию»[317].

В 20-е годы советские историки писали о Деникине несколько по-иному, характеризуя его как политика, который стремился найти «какую-то среднюю линию между крайней реакцией и „либерализмом“, и по своим взглядам „приближался к правому октябризму“». Позднее его режим стал рассматриваться более прямолинейно: правление Деникина было неограниченной диктатурой[318]. Первая публикация «Очерков русской смуты» на родине Деникина[319] вызвала новые оценки как его труда, так и военно-политической деятельности. Л. М. Спирин в предисловии к одному из журнальных изданий «Очерков» назвал Деникина дворянином с «полукадетским, полумонархическим настроем», человеком, преданным России. Анализируя труд Деникина, Спирин резюмировал, что он проводил политику, ставящую конечной целью свержение большевистского господства при помощи армии, «диктатуры в лице главнокомандующего», восстановление сил «государственного и социального мира», создание условий «для строительства земли соборной волею народа», «установление порядка», «защиту веры», создание общества, в котором не будет «никаких классовых привилегий, а произойдет „единение с народом“»[320].

Колчак и Деникин — профессиональные военные, по-своему любившие страну и готовые ей служить так, как они представляли ее настоящее и будущее. Почему же опыт их режимов оказался, особенно для крестьян, столь тяжел, что они восставали массами, причем в Сибири, где не было помещиков и их возвращение крестьянам не грозило? Ныне известно, что примерно из 400 тысяч красных, действовавших в тылу белых во время гражданской войны, 150 тыс. приходилось на Сибирь и среди них было около 4–5 % тех, кого тогда называли зажиточными, или кулаками[321]. В этом плане проигрыш белых на «внутреннем фронте» был очевиден. И белые, и красные в то время синхронно строили похожие государственные образования, где осуществление заданной идеи превалировало над ценностью человеческой жизни, несмотря на многие декларативные заявления властей.

Г. К. Гинс, управляющий делами колчаковского правительства, в 1921 г. в Харбине опубликовал книгу «Сибирь, союзники и Колчак». Он свидетельствовал о том, что адмирал ненавидел «керенщину» и из ненависти к ней «допустил противоположную крайность: излишнюю „военщину“, что Колчак не раз говорил ему о том, что „гражданская война должна быть беспощадной“». Гинс привел в качестве доказательства бесчинств военных властей докладную записку начальника Уральского края инженера Постникова, ушедшего в отставку в апреле 1919 г. Постников отказался исполнять свои обязанности и перечислил 13 пунктов, почему он это сделал. Инженер писал: «Руководить краем голодным, удерживаемым в скрытом спокойствии штыками, не могу… Диктатура военной власти… незакономерность действий, расправа без суда, порка даже женщин, смерть арестованных „при побеге“, аресты по доносам, предание гражданских дел военным властям, преследование по кляузам… — начальник края может только быть свидетелем происходящего. Мне не известно еще ни одного случая привлечения к ответственности военного, виновного в перечисленном, а гражданских сажают в тюрьму по одному наговору». Постников рисовал тяжелую картину: «В губерниях тиф, особенно в Ирбите. Там ужасы в лагерях красноармейцев: умерло за неделю 178 из 1600… По-видимому, они все обречены на вымирание»[322].

На допросе Колчак от всего, связанного с белым террором, отказывался, ссылался на незнание. Он «первый раз» слышал, что в омской контрразведке одного из коммунистов жестоко пытали, вытягивали на дыбе и т. д., требуя признания в том, что он является членом комитета партии; не знал, что расстреливали заложников за убийство кого-либо из чинов, что сжигались деревни при обнаружении у крестьян оружия. Он допускал лишь отдельные случаи. Ему говорили о том, что в одной деревне у крестьян отрезали носы и уши. Колчак признал, что это возможно, «это обычно на войне и в борьбе так делается»[323].

«Развесив на воротах Кустаная несколько сот человек, постреляв немного, мы перекинулись в деревню… — повествовал командир драгунского эскадрона, корпуса Каппеля штаб-ротмистр Фролов, — деревни Жаровка и Каргалинск были разделаны под орех, где за сочувствие большевизму пришлось расстрелять всех мужиков от 18-ти до 55-летнего возраста, после чего пустить „петуха“. Убедившись, что от Каргалинска осталось пепелище, мы пошли в церковь… Был страстной четверг. На второй день Пасхи эскадрон ротмистра Касимова вступил в богатое село Боровое. На улицах чувствовалось праздничное настроение. Мужики вывесили белые флаги и вышли с хлебом и солью. Запоров несколько баб, расстреляв по доносу два-три десятка мужиков, Касимов собирался покинуть Боровое, но его „излишняя мягкость“ была исправлена адъютантами начальника отряда, поручиками Умовым и Зыбиным. По их приказу была открыта по селу ружейная стрельба и часть села предана огню… Эти два поручика прославились исключительной жестокостью, и их имена не скоро забудет Кустанайский уезд»[324].

«Год тому назад, — записал в дневнике 4 августа 1919 г. Будберг, — население видело в нас избавителей от тяжкого комиссарского плена, а ныне оно нас ненавидит так же, как ненавидело комиссаров, если не больше; и, что еще хуже ненависти, оно нам уже не верит, от нас не ждет ничего доброго… Мальчики думают, — продолжал он, — что если они убили и замучили несколько сотен и тысяч большевиков и замордовали некоторое количество комиссаров, то сделали этим великое дело, нанесли большевизму решительный удар и приблизили восстановление старого порядка вещей… Мальчики не понимают, что если они без разбора и удержа насильничают, порют, грабят, мучают и убивают, то этим они насаждают такую ненависть к представляемой ими власти, что большевики могут только радоваться наличию столь старательных, ценных и благодетельных для них сотрудников»[325]. Жизнь не удалась, идеалы порушены, делал вывод Будберг; так жить нельзя, такую власть надо свергать, с насилиями, издевательствами, унижением следует бороться.

В последнее время вновь стали писать об Ижевской дивизии Колчака[326], основной контингент которой составляли рабочие. Эта дивизия была одной из наиболее боеспособных, и ей было позволено воевать под красным стягом и «Варшавянку». Именно их приказывал Троцкий уничтожить всех без разбора: ведь с точки зрения большевиков это выглядело «нелепо» — рабочая дивизия воюет против власти партии пролетариата. Вместо осуждения советскими историками действий ижевских рабочих, вставших в ряды армии Колчака[327], в исторической литературе ныне появились нотки сочувствия им. Попытаемся лишь кратко ответить на один вопрос: участвовала ли эта дивизия в карательных акциях, была ли она в силу «своего классового сознания» более лояльна к населению, чем другие колчаковцы? Об этом можно судить по следующему эпизоду. В ночь с 1 на 2 июля 1919 г. партизаны напали на караул дивизии у железнодорожного моста, ранив двух солдат. Командир ижевской дивизии генерал В. М. Молчанов (1886–1975) приказал: «При нападении на караулы и порчи ж. д. производить круговые аресты всего мужского населения в возрасте от 17 лет. При задержке в выдаче злоумышленников расстреливать всех без пощады как сообщников-укрывателей… Немедленно открыть огонь из всех орудий и уничтожить барачную часть селения как возмездие за нападение в ночь на 2 июля на караул неизвестных лиц, скрывшихся в барачной части». Огонь из пушек ижевцы открыли, погибли жившие в бараках рабочие семьи Кусинского завода. Недаром ижевцев называли варнаками (каторжниками, разбойниками).

Установившаяся система разнузданного террора была одним из характернейших признаков и основ военных диктатур. Классовое происхождение исполнителей значения не имело. Частных примеров беспощадности или, наоборот, какого-либо милосердия можно привести множество.

«Расстрел» было одним из самых популярных слов в лексике гражданской войны. Это слово увековечил генерал Корнилов, летом 1917 года введший смертную казнь и военно-полевые суды на фронте, им пользовались как талисманом многие генералы, устанавливая дисциплину во вверенных частях или грабя население. К нему не раз патетически обращался Троцкий, полагая, что без репрессий армии создать невозможно…

И ленинский Совнарком, и колчаковское правительство вначале объявили себя временными до решения Учредительного собрания, а затем быстро узурпировали исполнительные и законодательные функции. Те и другие претендовали на то, чтобы стать всероссийскими и объединить своих сторонников. Разница в проведении карательной политики состояла в провозглашении большевиками «революционного правосознания», а колчаковцами — «правового строя». Но, пожалуй, в признании произвола и отказе от правовой юриспруденции большевики были более откровенны и не маскировали свои действия. И красные, и белые при формировании и деятельности карательных органов использовали опыт царской полиции, охранки и жандармерии с той лишь разницей, что первые отказались от услуг бывших полицейских и судили их, вторые — привлекали на службу. Хотя из-за небольшой зарплаты (милиционер получал 425 р., машинистка в колчаковском департаменте — 675 р.), опасной службы бывшие полицейские в милицию верховного правителя не рвались. В обзоре о деятельности министерства внутренних дел правительства В. Н. Пепеляева (октябрь 1919 г.) отмечалось, что лица, обладающие полицейским стажем, «в большинстве случаев избегают службы в милиции, т. к. она в настоящее время чрезвычайно опасна и не представляет тех материальных выгод, которые можно получить даже при самом примитивном труде»[328].

Через две недели после прихода к власти Колчак 3 декабря 1918 г. подписал постановление о широком введении смертной казни. Расстрел или повешение объявлялись за «посягательство на жизнь, здоровье, свободу или вообще неприкосновенность верховного правителя или за насильственное лишение его или совета министров власти», за «посягательство на низвержение или изменение ныне существующего государственного строя». Виновный в оскорблении верховного правителя на словах, в письме или в печати наказывался заключением в тюрьму[329].

Через несколько дней после ноябрьского переворота был образован совет верховного правителя, в котором пост министра внутренних дел занял кадет А. Н. Гаттенбергер. На его предложение однопартийцу В. Н. Пепеляеву (1884–1920) избрать себе место службы тот избрал департамент милиции и государственной охраны. Его характеризовала «слепая ненависть к большевикам… С этой ненавистью могло только соперничать его презрение к массам, которыми он считал возможным легко распоряжаться при помощи насилия». В начале 1919 г. Пепеляев стал министром внутренних дел. При нем стали формироваться при МВД отряды особого назначения в каждой губернии до 1200 человек, была оформлена государственная охрана для предупреждения и пресечения государственных преступлений. Министр ликвидировал в Сибири все организации национального самоуправления, предлагая желающих этим заниматься — выпороть[330].

Командующие армиями, командиры отдельных отрядов, губернаторы часто действовали самостоятельно. 5 апреля 1919 г. командующий западной армией генерал М. В. Ханжин (1871–1961) приказал всем крестьянам сдать оружие, в противном случае виновные будут расстреляны, а их имущество и дома сожжены; 22 апреля 1919 г. комендант Кустаная предлагал до смерти пороть женщин, укрывавших большевиков. Управляющий Енисейской губернии Троицкий в марте 1919 г. предлагал ужесточить карательную практику, не соблюдать законы, руководствоваться целесообразностью. В июле 1919 г. управляющему особым отделом департамента милиции были представлены списки советских работников Симбирска (53 чел.), подлежащих в случае занятия города расстрелу. Симбирск колчаковцы захватить не сумели, а в Бугульме — из арестованных 54 человек расстреляли более половины[331]. Беспредел по отношению к населению усиливался действиями отрядов, не контролируемых правительством, негласно поощрявшим их карательные функции. На допросе Колчак рассказывал, что стихийно создаваемые военные отряды присваивали себе функции полиции и сами создавали контрразведку. Тогда «самочинные аресты и убийства становились обычным явлением». У Колчака сложилось впечатление, что такая контрразведка «создавалась по образцу тех, которые существовали в Сибири при советской власти». Для борьбы с беззаконием сибирская власть «по революционной традиции» назначала комиссаров-уполномоченных при командующих фронтами. Но они были бессильны перед такими самовластными генералами, как Р. Гайда (1892–1948), производивший массовые расстрелы военнопленных. Или генерал С. Н. Розанов (1869–1937). О нем колчаковский министр Сукин писал: «Осуществляя свои карательные задачи, Розанов действовал террором, обнаружив чрезвычайную личную жестокость… расстрелы и казни были беспощадны. Вдоль сибирской магистрали в тех местах, где мятежники своими нападениями прерывали полотно железной дороги, он для вразумления развешивал по телеграфным столбам трупы казненных зачинщиков. Проходящие экспрессы наблюдали эту картину, к которой все относились с философским безразличием. Целые деревни сжигались до основания»[332].

В середине 1919 г. в армиях Колчака были созданы осведомительные органы с задачей содействовать «подъему духа» войск и населения, непримиримому отношению к большевикам. По мере военных неудач колчаковские генералы становились все более жестокими. 12 октября 1919 г. генерал К. В. Сахаров (1881–1941), командующий Западной армией, издал приказ, требовавший расстрела каждого десятого заложника или жителя, а в случае массового вооруженного выступления против армии — расстрела всех жителей и сожжения селения дотла[333]. Колчаковские осведомители-пропагандисты преподносили акты репрессий как меры, необходимые для установления «законности и порядка». На деле это было оправдание того же произвола и беззаконности властей, того же, что делали и красные. Режим террора вызывал ответные действия крестьян, становившихся партизанами, дестабилизировал режим.

Воспоминания участников и очевидцев гражданской войны в Сибири свидетельствовали о преступной террористической деятельности многих колчаковских генералов, особенно атаманов Г. М. Семенова и И. М. Калмыкова. Американский генерал В. Грэвс вспоминал: «Солдаты Семенова и Калмыкова, находясь под защитой японских войск, наводняли страну подобно диким животным, убивали и грабили народ, тогда как японцы при желании могли бы в любой момент прекратить эти убийства. Если в то время спрашивали, к чему были все эти жестокие убийства, то обычно получали в ответ, что убитые были большевиками, и такое объяснение, очевидно, всех удовлетворяло. События в Восточной Сибири обычно представлялись в самых мрачных красках и жизнь человеческая там не стоила ни гроша.

В Восточной Сибири совершались ужасные убийства, но совершались они не большевиками, как это обычно думали. Я не ошибусь, если скажу, что в Восточной Сибири на каждого человека, убитого большевиками, приходилось сто человек, убитых антибольшевистскими элементами». Грэвс сомневался в том, чтобы можно было указать за последнее пятидесятилетие какую-либо страну в мире, где убийство могло бы совершаться с такой легкостью и с наименьшей боязнью ответственности, как в Сибири во время правления адмирала Колчака. Заключая свои воспоминания, Грэвс отмечал, что интервенты и белогвардейцы были обречены на поражение, так как «количество большевиков в Сибири ко времени Колчака увеличилось во много раз в сравнении с количеством их к моменту нашего прихода»[334].

В воспоминаниях тех, кто пережил годы гражданской войны, особенно недобрую память оставили отряды разных атаманов, предпочитавших действовать от имени регулярных армий. На Урале, в Сибири и на Дальнем Востоке это были Б. В. Анненков (1890–1927), в конце 1919 г. командующий отдельной семиреченской армией Колчака; А. И. Дутов (1879–1921), командующий оренбургской армией; Г. М. Семенов (1890–1946), в конце 1919 г. — главком всех тыловых войск армии Колчака; и другие, более мелкие атаманы, несмотря на дарованные им Колчаком генеральские звания: И. М. Калмыков (?—1920), И. Н. Красильников(1880—?).

Следственное дело № 37751 против атамана Бориса Анненкова чекисты начали в мае 1926 года. Ему было в то время 36 лет. О себе говорил, что из дворян, окончил Одесский кадетский корпус и Московское Александровское военное училище. Октябрьскую революцию не признал, казачий сотник на фронте, решил не выполнять советского декрета о демобилизации и во главе «партизанского» отряда в 1918-м появился в Омске. В армии Колчака командовал бригадой, стал генерал-майором. После разгрома семиреченской армии с 4 тысячами бойцов ушел в Китай.

В четырехтомном следственном деле, обвиняющем Анненкова и его бывшего начальника штаба Н. А. Денисова, хранятся тысячи показаний разграбленных крестьян, родственников погибших от рук бандитов, действовавших под девизом: «Нам нет никаких запрещений! С нами бог и атаман Анненков, руби направо и налево!»

В обвинительном заключении рассказывалось о множестве фактов бесчинств Анненкова и его банды. В начале сентября 1918 г. крестьяне Славгородского уезда очистили город от стражников сибирских областников. На усмирение были посланы «гусары» Анненкова. 11 сентября в городе началась расправа: в этот день было замучено и убито до 500 человек. Надежды делегатов крестьянского съезда на то, что «никто не посмеет тронуть народных избранников, не оправдались. Всех арестованных делегатов крестьянского съезда (87 человек) Анненков приказал изрубить на площади против народного дома и закопать здесь же в яму». Деревня Черный Дол, где находился штаб восставших, была сожжена дотла. Крестьян, их жен и детей расстреливали, били и вешали на столбах. Молодых девушек из города и ближайших деревень приводили к стоявшему на станции Славгорода поезду Анненкова, насиловали, потом выводили из вагонов и расстреливали. Участник Славгородского крестьянского выступления Блохин свидетельствовал: казнили анненковцы жутко — вырывали глаза, языки, снимали полосы на спине, живых закапывали в землю, привязывали к конским хвостам. В Семипалатинске атаман грозил расстрелять каждого пятого, если ему не выплатят контрибуцию.

Судили Анненкова и Денисова в Семипалатинске, там же по приговору суда и расстреляли 12 августа 1927 г.[335]

Оренбургский казачий атаман Дутов был полковником, участником Первой мировой войны. Он поддержал самарский Комуч. Но его репрессивные приказы не отличались мягкостью. 4 августа 1918 г. он установил смертную казнь за малейшее сопротивление властям и даже за уклонение от воинской службы. 3 апреля 1919 г., уже командуя отдельной оренбургской армией, Дутов приказал решительно расстреливать и брать заложников за малейшую неблагонадежность[336]. Дутов получил от комучевцев чрезвычайные полномочия для наведения «порядка» в крае, еще до прихода к власти Колчака. Он сразу же признал верховное командование адмирала и подчинил ему свое войско, свою волю и исполнение приказов.

Атамана Семенова судили в 1946 г. Он был арестован сотрудниками контрразведки «Смерш» в Мукдене 26 августа 1945 г., когда в город вошли советские войска. На первом же допросе Григорий Семенов заявил, что он казак, 1890 года рождения, есаул в царской и генерал-лейтенант в колчаковской армии, с января 1920 г. — Главнокомандующий вооруженными силами Восточной Сибири, что он всю свою сознательную жизнь был противником советской власти.

Еще осенью 1917 г. он хотел в Петрограде при помощи двух юнкерских училищ арестовать Ленина, руководство Петроградского Совета и обезглавить революционное движение. Он встретился с М. А. Муравьевым, начальником обороны Петрограда, командующим войсками, участвующими в подавлении мятежа Керенского — Краснова, и предложил ему ротой юнкеров занять здание Таврического дворца, арестовать всех членов Совета и немедленно их расстрелять, чтобы поставить гарнизон города перед свершившимся фактом. Но Муравьеву, писал позже Семенов, «не хватило решительности, чтобы сыграть роль российского Бонапарта, к которой он себя безусловно готовил с самого начала революции»[337].

Семенов признавал, что в годы гражданской войны вел беспощадную борьбу против большевиков и всех, кто им сочувствовал. «Я посылал в районы Забайкалья карательные отряды для расправы с населением, поддерживавшим большевиков, и уничтожал партизан», — говорил он. Семенов сообщил о многочисленных случаях расстрелов тех, кто был за Советы. На допросе 13 августа 1945 г. сподвижник Семенова, бывший генерал-майор Л. Ф. Власьевский, говорил: «Белоказачьи формирования атамана Семенова приносили много несчастий населению. Они расстреливали заподозренных в чем-либо лиц, жгли деревни, грабили жителей, которые были замечены в каких-либо действиях или даже нелояльном отношении к войскам Семенова. Особенно отличились в этом дивизии барона Унгерна и генерала Тирбаха, имевшие свои контрразведывательные службы. Но наибольшие зверства все же чинили карательные отряды войсковых старшин Казанова и Фильшина, сотника Чистохина и другие, которые подчинялись штабу Семенова». В одном из писем бывших сибирских партизан, поступивших в адрес суда над Семеновым, отмечалось: «Мы вспоминаем кошмарный разгул белогвардейско-семеновских и интервентских банд, организованные ими читинские, маковеевские, даурские застенки, где погибли от рук этих палачей без суда и следствия тысячи наших лучших людей. Не можем также забыть Татарскую падь, куда привозили целыми эшелонами смертников из числа красногвардейцев и красных партизан, расстреливали их из пулеметов, а случайно оставшихся в живых уничтожали самым зверским способом». Бывшие партизаны требовали от суда самого сурового приговора для Семенова от имени «детей-сирот, отцов, матерей, жен, погибших от рук этих палачей».

На суде Семенов затруднился ответить на вопрос, где, когда и сколько было казнено по его распоряжению людей.

«Прокурор: Какие конкретные меры вы принимали против населения?

Семенов: Меры принудительного характера.

Прокурор: Расстрелы применялись?

Семенов: Применялись.

Прокурор: Вешали?

Семенов: Расстреливали.

Прокурор: Много расстреливали?

Семенов: Я не могу сейчас сказать, какое количество было расстреляно, так как непосредственно не всегда присутствовал при казнях.

Прокурор: Много или мало?

Семенов: Да, много.

Прокурор: А другие формы репрессий вы применяли?

Семенов: Сжигали деревни, если население оказывало нам сопротивление».

Выяснилось, что Семенов лично визировал смертные приговоры и контролировал пытки в застенках, где были замучены до 6,5 тысячи человек. О расстрелах и пытках крестьян, пленных красноармейцев, большевиков и евреев рассказывали и бывшие партизаны, и сами семеновцы[338].

На допросе 16 августа 1946 г. Семенов заявил, что захватил в Чите в 1920-м два вагона с золотом на сумму 44 млн. рублей. Из них 22 млн. получили японцы, 11 млн. были израсходованы на нужды армии, часть захватили китайцы.

26–30 августа 1946 г. под председательством В. В. Ульриха судили Семенова и его сподвижников: А. П. Бакшеева — заместителя атамана, создателя карательных дружин в станицах; Л. Ф. Власьевского — начальника канцелярии, главу семеновской контрразведки; Б. Н. Шепунова — офицера-карателя; И. А. Михайлова — министра финансов в колчаковском правительстве; К. В. Родзаевского — руководителя российского фашистского союза; Н. А. Ухтомского — журналиста, восхвалявшего деятельность атамана; Л. П. Охотина — офицера-карателя. Суд приговорил Семенова к смертной казни через повешение; Родзаевского, Бакшеева, Власьевского, Шепунова и Михайлова — к расстрелу; Ухтомского и Охотина — к каторжным работам. Тогда же, 30 августа, приговор был приведен в исполнение[339].

Они были разными людьми, волею судьбы оказавшимися в одном приговорном списке. Сын народовольца Михайлов. «Советской власти я не сочувствовал, — говорил он на допросе, — считаю ее выразительницей интересов только одного рабочего класса, а не всех трудящихся». Князь Ухтомский, сын председателя симбирской земской управы, юрист и журналист. В эмиграции слушал лекции Булгакова и Бердяева, брал интервью у Керенского, князя Львова и др. И руководитель российского фашистского союза Родзаевский, призывавший к установлению «нового порядка» в России, уничтожению и депортации евреев и т. д. Семенов одно время его поддерживал и даже 23 марта 1933 г. направил Гитлеру письмо: «Я выражаю надежду, что недалек час, когда националисты Германии и России протянут друг другу руки… Я посылаю Вам и вашему правительству… мой сердечный поклон и наилучшие пожелания…» Потому попытки как-то реабилитировать Семенова, выставить его трагической фигурой российской истории[340] можно принять лишь в плане понимания самой гражданской войны как национальной трагедии. Семенов был одним из многих палачей своего народа, чьи карательные действия невозможно оправдать никакими «лучшими побуждениями». Он был жесток в проведении своих планов и навязывании силой казавшихся ему верными нравственных принципов и идеологии. «Мы дожидались Колчака как Христова дня, а дождались как самого хищного зверя», — писали пермские рабочие 15 ноября 1919 г. Колчак декларировал себя сторонником демократии. Но премьер его правительства П. В. Вологодский писал в дневнике, что тогда правили военные, которые «не считались с правительством и творили такое, что у нас волосы на голове становились дыбом». Действительно, распоряжение правительства Колчака разрешало военным самим выносить приговоры о смертной казни, что активизировало карателей. Это умножило внесудебные расправы, самосуды. Следствие, прокуратура и суды были слишком политизированны, чтобы выносить объективные решения[341].

Репрессивная политика, проводимая правительством генерала Деникина, была однотипна с проводимой Колчаком и другими военными диктатурами. Полиция, на территории, подчиненной Деникину, именовалась государственной стражей. Ее численность достигала к сентябрю 1919 г. почти 78 тыс. человек[342]. (Заметим, что в действующей армии Деникина тогда было около 110 тыс. штыков и сабель.) Деникин, как и Колчак, в своих книгах всячески отрицал свое участие в каких-либо репрессивных мерах. «Мы — и я, и военачальники, — писал он, — отдавали приказы о борьбе с насилиями, грабежами, обиранием пленных и т. д. Но эти законы и приказы встречали иной раз упорное сопротивление среды, не воспринявшей их духа, их вопиющей необходимости». Он обвинял контрразведку, покрывающую густой сетью территорию юга страны, в том, что она была «иногда очагами провокации и организованного грабежа»[343].

Воспоминания и документы, опубликованные в 20-е годы бывшими соратниками Деникина и Врангеля, раскрывают неприглядную картину происшедшего.

Вначале подтверждение того, о чем писал Деникин. «Заняв Одессу, добровольцы прежде всего принялись за жестокую расправу с большевиками. Каждый офицер считал себя вправе арестовать кого хотел и расправляться с ним по своему усмотрению». Было много самозваных разведок, которые занимались вымогательством, мародерством, взятками и т. д. Это свидетельство одного из ее бывших начальников. Очевидец, новороссийский журналист, продолжает: то, что творилось в застенках контрразведки города, напоминало «самые мрачные времена Средневековья». Распоряжения Деникина не выполнялись. Жестокости были таковы, что даже фронтовики «краснели». «Помню, один офицер из отряда Шкуро, из так называемой „волчьей сотни“, отличавшейся чудовищной свирепостью, сообщал мне подробности победы над бандами Махно, захватившими, кажется, Мариуполь, даже поперхнулся, когда назвал цифру расстрелянных, безоружных уже противников: четыре тысячи!» Контрразведка развивала свою деятельность до безграничного, дикого произвола, говорили свидетели тех дней[344].

В том же духе действовали и прочие деникинские власти. Из пулеметов приказал расстрелять арестованных крестьян екатеринославский губернатор Щетинин. Кутепов распорядился повесить на фонарях вдоль центральной улицы Ростова в декабре 1919 г. заключенных, находящихся в тюрьмах города. О грабежах казаков в занятых Царицыне и Тамбове ходили страшные легенды.

Главный принцип сторонников белого и красного террора — устрашение методом скорого действия. Его откровенно выразил донской генерал С. В. Денисов (1878–1957): «Трудно было власти… Миловать не приходилось… Каждое распоряжение — если не наказание, то предупреждение о нем… Лиц, уличенных в сотрудничестве с большевиками, надо было без всякого милосердия истреблять. Временно надо было исповедовать правило: „Лучше наказать десять невиновных, нежели оправдать одного виноватого“. Только твердость и жестокость могли дать необходимые и скорые результаты»[345]. Нравственное оправдание своей жестокости белые находили в красном терроре, красные — в белом. Принцип родовой кровной мести поглощал здравый смысл, поощрялся и пропагандировался властями. Первое, что сделали деникинцы, вступив в Харьков, отрыли могилы расстрелянных чекистами. Трупы выставлялись на обозрение и стали основанием казни и самосудов советских служащих[346].

30 июля 1919 г. Деникин подписал постановление особого совещания при главнокомандующем вооруженными силами Юга России о деятельности судебно-следственных комиссий. На основании этого постановления советские работники приговаривались к смертной казни и конфискации имущества, сочувствующие комиссарам — к различным срокам каторжных работ[347]. Жестоким было отношение к военнопленным, с которыми обе стороны расправлялись беспощадно[348]. Позже Деникин признавал, что насилия и грабежи были присущи красным, белым, зеленым. Они «наполняли новыми слезами и кровью чашу страданий народа, путая в его сознании все „цвета“ военно-политического спектра и не раз стирая черты, отделявшие образ спасителя от врага»[349]. Это он написал потом, после окончания гражданской войны, осмысления содеянного и собственного поражения. А тогда, когда генералу подчинялись многотысячные армии, у него не было сомнений в важности жестокой карательной политики как инструмента достижения власти. Хотя в воспоминаниях Деникин в качестве своего мировоззрения признавал «российский либерализм», «без какого-либо партийного догматизма»[350], это не мешало ему ратовать за «единую и неделимую Россию», быть беспощадным к тем, в ком видел угрозу империи, — сепаратистам и националистам. Отсюда его конфликты с представителями самостийной Украины, кубанскими автономистами и др.

Деникин вспоминал, что вслед за войсками шла контрразведка. Отделы контрразведки создавали не только воинские части, но и губернаторы. Контрразведки, по его признанию, были «очагами провокации и организованного грабежа»[351]. Он сообщал об огромной роли пропаганды — Осведомительного агентства (Освага), созданного в конце 1918 года. Его основными деятелями были кадеты H. Е. Парамонов, К. Н. Соколов и др. Осваг ставил задачей «постоянное искоренение злых семян, посеянных большевистскими учениями в незрелых умах широких масс» и разгром «цитадели, построенной большевиками в мозгах населения».

Осваг выпускал газеты и журналы, к осени 1919 г. в его составе было более 10 тыс. штатных сотрудников и сотни местных отделений. Работники отдела пропаганды также вели слежку за «всеми», вплоть до Деникина, составляли секретные досье на лиц и партии[352].

Характерными документами являются отчеты Освага. Призванные прославлять белое воинство, сотрудники отдела должны были не забывать и реалии. 8 мая 1919 г., в период успехов Деникина, Осваг докладывал, что «к будущему государственному строительству массы относятся совершенно безразлично, стремясь лишь к прекращению гражданской войны и к уравнению всех слоев населения в отношении их прав». В сводке отмечалось, что взаимоотношения жителей и воинских частей «напряженно-враждебные». Солдаты отбирают лошадей, скот, повозки, пьянствуют и бесчинствуют. 10 мая: «Успеху нашей агитации во многом вредит плохое поведение воинских чинов», которые грабят и жестоко расправляются с населением. Предполагалось оповещать о следствии за незаконными действиями, выплачивать компенсации ограбленным и т. д. 20 мая: грабеж приводит к тому, что крестьяне районов, где была Добровольческая армия, «совершенно не сочувствующие „коммуне“, все же ждут большевиков как меньшее зло, в сравнении с добровольцами „казаками“»[353].

Прежде всего с пропагандистскими целями была создана 4 апреля 1919 г. «Особая комиссия по расследованию злодеяний большевиков», перед которой ставилась задача «выявления перед лицом всего культурного мира разрушительной деятельности организованного большевизма»[354]. Комиссию возглавлял Деникин, а после его отставки — Врангель. Публикация документов предназначалась не столько для российского обывателя, сколько для создания антибольшевистского общественного мнения в странах Антанты и в эмиграционных кругах.

Карательная политика белых мало чем отличалась от подобных действий красных. Кадет H. Н. Астров, имевший самое непосредственное отношение к выработке внутренней политики правительства Деникина, признавал: «Насилие, порка, грабежи, пьянство, гнусное поведение начальствующих лиц на местах, безнаказанность явных преступников и предателей, убогие, бездарные люди, трусы и развратники на местах, люди, принесшие с собой на места старые пороки, старое неумение, лень и самоуверенность». Правы те историки, которые признают, что разработанные, например, деникинскими правоведами основы будущего государственного устройства страны, его внутренней политики — практического значения почти не имели[355].

Биограф Деникина Д. В. Лехович писал, что одной из причин неудач белого движения на юге России было то, что генералу не удалось предотвратить жестокость и насилие. Но красные проводили тот же террор и сумели победить. Наверное, дело в целях и последовательности проводимой политики, а не в методах ее осуществления, которые часто выглядели идентичными. Генерал В. З. Май-Маевский объяснял Врангелю, что офицеры и солдаты не должны быть аскетами, т. е. могли и грабить население. На недоумение барона: какая же разница при этих условиях будет между нами и большевиками? — генерал ответил: «Ну вот большевики и побеждают»[356].

Все армии Деникина не избежали активного участия в грабежах населения, участия в еврейских погромах, казнях без суда и следствия. Ярким свидетельством этого является дневник участника деникинской эпопеи А. А. фон Лампе. 20 июля 1919 г. он записал, что белые из Добровольческой армии насиловали крестьянских девушек, грабили крестьян. 13 ноября 1919 г.: «…Ликвидировано несколько большевистских гнезд, найдены запасы оружия, пойманы и ликвидированы 150 коммунистов по приговору военно-полевого суда». 15 декабря Лампе сообщал о приказе командующего киевской группой белых войск, который публично отказался благодарить «терцов, находившихся в сентябре в районе Белой Церкви — Фастов, покрывших себя несмываемым позором своими погромами, грабежами, насилиями и показавшими себя подлыми трусами… 2) Волганскому отряду… опозорившему себя нарушением торжественно данного мне слова прекратить систематические грабежи и насилия над мирными жителями… 3) Осетинскому полку, обратившемуся в банду одиночных разбойников…»[357]. О подобном же — в частных письмах: «Деникинские банды страшно зверствуют над оставшимися в тылу жителями, а в особенности над рабочими и крестьянами. Сначала избивают шомполами или отрезают части тела у человека, как то: ухо, нос, выкалывают глаза или же на спине или груди вырезают крест» (Курск, 14 августа 1919 г.). «Никогда не представляла, чтобы армия Деникина занималась грабежами. Грабили не только солдаты, но и офицеры. Если бы я могла себе представить, как ведут себя белые победители, то несомненно спрятала бы белье и одежду, а то ничего не осталось» (Орел, 17 ноября 1919 г.)[358].

Широкое распространение во времена правления Деникина получили черносотенно-монархические организации с погромными программами. На основании многочисленных фактов о еврейских погромах подсчитано: при Деникине их было не менее 226. Историки писали об антисемитской политике генерала, хотя сам он позже этого не признавал. Кин писал о том, что при Деникине евреи не допускались в армию и на государственную службу; Федюк — об антисемитизме как стойком элементе идеологии российских белогвардейцев; Н. И. Штиф называл факты погромов на Украине. «Там, где ступила нога Добровольческой армии, везде мирное еврейское население сделалось предметом жестокой расправы, неслыханных насилий и издевательств… Тысячами гибли евреи, жертвы Добровольческой армии, седобородые „коммунисты“, застигнутые в синагоге за фолиантами Талмуда, „коммунисты“-младенцы в люльках вместе с их матерями и бабушками. Поражает в любом списке процент замученных глубоких стариков, женщин и детей». Среди причин антисемитских настроений белого офицерства авторы называют наличие евреев среди большевистского руководства и измену союзникам в Первой мировой войне[359].

Француз Бернал Лекаш был одним из защитников ремесленника Шварцбарда, убившего в 1926 г. в Париже С. Петлюру из мести за многочисленные еврейские погромы на Украине в 1918–1920 гг. С целью собрать свидетельства пострадавших Лекаш в августе — октябре 1926 г. объехал ряд городов и местечек Украины и по возвращении опубликовал книгу, вышедшую с предисловием Р. Роллана. По подсчетам Лекаша, в годы гражданской войны на Украине было совершено 1295 еврейских погромов, а все они (приплюсуем погромы в Белоруссии и России, совершенные и белыми, и красными) вылились в 306 тыс. погибших[360].

Лекаш не объяснял причин случившегося. Он приводил показания свидетелей, фотографии погибших, похорон, документы. В Умани бандиты, сменявшие друг друга в марте, апреле и мае 1919 г., грабили, насиловали, убивали. «Погром 13 и 15 мая принимает невиданный размах, — писал он со слов очевидцев. — Расстреливают беспрерывно, в домах и на улицах. У Фуреров одиннадцать человек семьи: сперва убивают стариков; женщин бросили на землю и камнями раздробили головы, у детей и мужчин отрубили половые органы. Из одиннадцати человек — девять убитых. На другой день ловят и отводят в комендатуру 28 евреев и евреек. Там их избивают и отводят на площадь, покрытую уже трупами и залитую кровью. В свою очередь, их расстреливают не без того, чтобы отказать себе при этом в удовольствии „сыграть в мяч“ их головами. После, при розыске и разборке трупов, их можно опознать только по одежде». Отчего такая жестокость, бездушность? Логического ответа дать невозможно. Потому, наверное, писал во введении к книге Роллан: «Самое ужасное — единственно ужасное — это тысячи безвестных людей, которые мучили, истязали несчастные жертвы, доводили их до наивысшей степени страданий. Эти люди… Кто знает, сколько из них встречается с нами, сталкивается с нами в каждодневной жизни…»[361]

XX век стал для евреев временем национальной катастрофы, только жертвами фашизма стали 6 млн. евреев. Холокост (уничтожение народа, евреев только за то, что они евреи) зрел исподволь. Прошлое показало, что общественное мнение защищало личность (французского офицера еврея Дрейфуса; в России — М. Бейлиса, обвиняемых в различных «еврейских грехах»), но не защищало массового уничтожения людей, каковым был холокост по-российски, произошедший в годы гражданской войны.

27 марта 1920 г. Деникин на миноносце «Капитан Сакен» покинул Новороссийск. К тому времени созданный им режим потерпел военное и политическое поражение. Незадолго до отъезда он подписал приказ о передаче командования по существу разгромленной армией генералу Петру Врангелю. Барон, генерал П. Н. Врангель (1878–1928), был участником русско-японской и мировой войн, командовал армиями у Деникина. Он стал главнокомандующим вооруженными силами Юга России в то время, когда в его распоряжении оставалась лишь территория Крыма. Барон понимал, что одна Крымская губерния победить остальные 49 не может. Но, находясь в Крыму, он готовил широкомасштабные программы по привлечению на свою сторону населения: аграрную, рабочую, национальную.

В позже опубликованных воспоминаниях Врангель рассказал, как в январе 1918 г. был арестован и едва не расстрелян в Ялте революционными матросами. Потом он предложил свои услуги Деникину и стал командовать конной дивизией. Он написал о мародерстве казаков Шкуро и В. Л. Покровского (1889–1922). И пытался оправдать жестокости условиями войны. Потому что «трудно, почти невозможно было искоренить в казаках, дочиста ограбленных и разоренных красными, желание отобрать награбленное добро и вернуть все потерянное… Красные безжалостно расстреливали наших пленных, добивали раненых, брали заложников, насиловали, грабили и жгли станицы. Наши части со своей стороны… не давали противнику пощады. Пленных не брали… Имея недостаток во всем… части невольно смотрели на военную добычу как на собственное добро. Бороться с этим… было почти невозможно». Так же он писал о том, что хотел, но не смог ни разу предотвратить расстрелы раненых и пленных красноармейцев[362].

Врангель, став новым военным диктатором, решил с учетом неудач Деникина проводить «левую политику правыми руками». При нем уменьшилось влияние кадетов на выработку внутренней политики, увеличилось — бывших царских сановников. Правительство Юга России (премьер — А. В. Кривошеин) в декларациях предлагало народностям России «определить форму правления свободным волеизъявлением»; крестьянам — Закон о земле, по которому часть помещичьих земель (в имениях свыше 600 десятин) могла отойти в собственность крестьянства с выкупом земли по 5-кратной стоимости урожая с рассрочкой на 25 лет; рабочим гарантировалась государственная защита их интересов от владельцев предприятий. Политическая цель определялась так: «Освобождение русского народа от ига коммунистов, бродяг и каторжников, вконец разоривших святую Русь»[363].

Одной из главных причин развала армий Деникина Врангель считал отсутствие ответственности за выполнением законов. Потому он усилил прокурорский надзор и создал особые военно-судебные комиссии при воинских частях. Их рассмотрению подлежали дела об убийствах, грабежах, разбоях, кражах, самочинных и незаконных реквизициях. За уголовные и государственные преступления полагался расстрел либо тюремное заключение[364]. В воспоминаниях Врангель пытался показать себя поборником права и законопорядка. Однако реалии часто были иными. И задача насильственного подавления инакомыслящих, подчинения властям при помощи террора оставалась неизменной. Как и суровые меры, предлагавшиеся конфронтирующими сторонами. 29 апреля 1920 г. Врангель приказом потребовал «безжалостно расстреливать всех комиссаров и коммунистов, взятых в плен». Троцкий в ответ предложил издать приказ «о поголовном истреблении всех лиц врангелевского командного состава, захваченного с оружием в руках». Фрунзе, командующий тогда войсками Южного фронта, нашел эту меру нецелесообразной, так как среди врангелевских командиров много перебежчиков из числа красных, а они без угрозы расстрела легко сдаются в плен[365].

А. А. Валентинов, очевидец и участник крымской эпопеи Врангеля, опубликовал в 1922 г. дневник. Он записал 2 июня 1920 г., что из-за грабежей население называло Добрармию — «грабьармией». Запись 24 августа: «После обеда узнал любопытные подробности из биографии кн. М. — адъютанта ген. Д. Знаменит тем, что в прошлом году ухитрился повесить в течение двух часов 168 евреев. Мстит за своих родных, которые все были вырезаны или расстреляны по приказанию какого-то еврея-комиссара. Яркий образец для рассуждения на тему о необходимости гражданской войны». Бывший председатель Таврической губернской земской управы В. Оболенский пришел к выводу о том, что при Врангеле «по-прежнему производились массовые аресты не только виновных, но и невиновных, по-прежнему над виновными и невиновными совершало свою расправу упрощенное военное правосудие». Он сообщил, что приглашенный Кривошеевым бывший полицейский генерал Е. К. Климович был полон злобы, ненависти и личной мстительности, и для Оболенского не было сомнений в том, что в полицейской работе в Крыму «все останется по-старому». В его рассказе возмущение жестокостями той поры. «Однажды утром, — вспоминал он, — дети, идущие в школы и гимназии, увидели висящих на фонарях Симферополя страшных мертвецов с высунутыми языками… Этого Симферополь еще не видывал за все время гражданской войны. Даже большевики творили свои кровавые дела без такого доказательства. Выяснилось, что это генерал Кутепов распорядился таким способом терроризировать симферопольских большевиков». Оболенский подчеркивал, что Врангель всегда в проведении карательной политики брал сторону военных. Ему вторил приближенный к Врангелю журналист Г. Раковский: «Тюрьмы в Крыму, как и раньше, так и теперь, были переполнены на две трети обвиняемыми в политических преступлениях. В значительной части это были военнослужащие, арестованные за неосторожные выражения и критическое отношение к главному командованию. Целыми месяцами, в ужасающих условиях, без допросов и часто без предъявления обвинений томились в тюрьмах политические в ожидании решения своей участи… „Я не отрицаю того, что она на три четверти состояла из преступного элемента“ — такой отзыв о крымской контрразведке дал в беседе со мной Врангель… Если читать только приказы Врангеля, то можно действительно подумать, будто правосудие и правда царили в крымских судах. Но это было только на бумаге… Главную роль в Крыму… играли военно-полевые суды… Людей расстреливали и расстреливали… Еще больше их расстреливали без суда. Генерал Кутепов прямо говорил, что „нечего заводить судебную канитель, расстрелять и… все“»[366].

Особой жестокостью во времена военной диктатуры Врангеля прославился генерал Я. А. Слащов (1885–1929), один из руководителей Добровольческой армии. С декабря 1919 г. он командовал армейским корпусом, оборонявшим Крым. Установил там свой режим. «Можно, конечно, представить, какой тяжелой атмосферой бесправия и самодурства был окутан в это время Крым. Слащов упивался своей властью… в буквальном смысле слова измывался над несчастным и забитым населением полуострова. Никаких гарантий личной неприкосновенности не было. Слащовская юрисдикция… сводилась к расстрелам. Горе было тем, на кого слащовская контрразведка обращала внимание», — писал Раковский[367].

После поражения Слащов убежал в Турцию. Там по приказу Врангеля была создана комиссия по расследованию дела Слащова-Крымского. Его судили за то, что он помогал большевикам своей политикой террора. Высшие чины белой армии, входящие в комиссию, постановили Слащова разжаловать в рядовые и из армии уволить. В 1921 г. Слащов вернулся в Россию. Этому способствовал уполномоченный ВЧК Я. П. Тененбаум, склонивший генерала к возвращению. Решение о возвращении в Россию группы врангелевских офицеров обсуждалось на заседании Политбюро ЦК РКП(б) в начале октября 1921 г. Ленин при голосовании воздержался. Троцкий сообщил свое мнение Ленину запиской: «Главком считает Слащова ничтожеством. Я не уверен в правильности этого отзыва. Но бесспорно, что у нас Слащов будет только „беспокойной ненужностью“»[368].

По возвращении Слащов написал воспоминаниях[369], в которых заявил: «На смертную казнь я смотрю, как на устрашение живых, чтобы не мешали работе». Он обвинял контрразведку в беззаконии, грабежах и убийствах, о себе же говорил, что ни одного тайного приговора к смертной казни никогда своей подписью не утверждал. Может быть. Но подписывал приказы о расстрелах сплошь и рядом. Д. Фурманов, помогавший Слащову писать воспоминания и редактировавший их, в предисловии отмечал, как по распоряжениям генерала в Вознесенске было расстреляно 18, а в Николаеве — 61 человек. В Севастополе 22 марта 1920 г. слушалось в суде дело «десяти» «о предполагаемом восстании». Военно-полевой суд оправдал пятерых. Узнав об этом, Слащов примчался в город, ночью взял с собой оправданных и расстрелял их в Джанкое. Отвечая на запрос об этом, сообщил: «Десять прохвостов расстреляны по приговору военно-полевого суда… Я только что вернулся с фронта и считаю, что только потому в России у нас остался один Крым, что я мало расстреливаю подлецов, о которых идет речь». Фурманов полагал, что Слащов-палач — это живое воплощение старой армии, «самое резкое, самое подлинное».

Вернувшись в Москву, Слащов публично раскаялся, был амнистирован и стал работать в Высшей тактической стрелковой школе РККА. Себе и семье просил органы ГПУ обеспечить безопасность. В ответ Ф. Э. Дзержинский написал: «Валюты или ценности для обеспечения его семьи мы дать не можем. Также не можем выдать ему и грамоту неприкосновения личности. Генерал Слащов достаточно известен населению своими зверствами. А под охраной держать его нам нет надобности». 11 января 1929 г. Слащова в его московской квартире убил слушатель курсов «Выстрел» Л. Л. Коленберг, сказав, что убийство совершил, мстя за брата, казненного по приказанию Слащова в Крыму, и еврейские погромы.

В бывшем партийном архиве Крымского OK КПСС хранится множество документов — свидетельств зверств и террора белогвардейцев. Вот некоторые из них: в ночь на 17 марта 1919 г. в Симферополе расстреляны 25 политзаключенных; 2 апреля 1919 г. в Севастополе ежедневно контрразведка уничтожала 10–15 человек; в апреле 1920 г. только в одной симферопольской тюрьме было около 500 заключенных[370], и т. д.

Вряд ли чем-либо отличались карательные действия Колчака, Деникина и Врангеля от подобных же акций генералов Юденича под Петроградом или Миллера на севере страны. Во всяком терроре много сходного. Как писал И. А. Бунин в дневниковой записи 17 апреля 1919 г.: «Революции не делаются в белых перчатках… Что ж возмущаться, что контрреволюции делаются в ежовых рукавицах»[371], и особо проклинал карательную политику большевиков. Похожесть была прежде всего в том, что все военные диктаторы были боевыми генералами. H. Н. Юденич (1862–1933) — генерал от инфантерии, участник русско-японской и мировой войны, в 1917 г. — главнокомандующий войсками Кавказского фронта. 10 июня 1919 г. был назначен Колчаком главнокомандующим белыми войсками на северо-западе России, в 1920 г. эмигрировал. Е. К. Миллер (1867–1937) — генерал-лейтенант, участник войны с Германией, в мае 1919 г. назначен Колчаком главнокомандующим белыми войсками Северной области, с февраля 1920-го — эмигрант.

При генералах-диктаторах были правительства. В октябре 1919 г. министр юстиции правительства Юденича подполковник Е. Кедрин составил доклад об учреждении Государственной комиссии по борьбе с большевизмом. Он считал нужным расследовать не отдельные «преступления», а «охватить разрушительную деятельность большевиков в целом». По мысли министра, следовало наказать всех, так как «опыт показал, что оставление без репрессий самых ничтожных участников преступления приводит к необходимости со временем иметь с ними дело уже в качестве главных виновников другого однородного преступления». В докладе предлагалось изучить большевизм как «социальную болезнь», а затем выработать практические мероприятия «для действительной борьбы с большевизмом не только в пределах России, но и на пространстве всего мира»[372]. Этот доклад остался кабинетной затеей, свидетельствующей о том, что правительство Юденича своим главным противником считало большевиков. Реалии были более суровы и жестоки.

В мае 1919 г. в Пскове появились отряды генерала С. Н. Булак-Балаховича (1883–1940), и тут же в городе стали вешать людей всенародно, и не только большевиков. В. Горн, очевидец, писал: «Вешали людей во все время управления „белых“ псковским краем. Долгое время этой процедурой распоряжался сам Балахович, доходя в издевательстве над обреченной жертвой почти до садизма. Казнимого он заставлял самого себе делать петлю и самому вешаться, а когда человек начинал сильно мучиться в петле и болтать ногами, приказывал солдатам тянуть его за ноги вниз». Горн сообщал, что подобные жуткие нравы были в Ямбурге и других местах пребывания войск Юденича. Он признавал, что в области внутренней политики северо-западное правительство было «совсем бессильным», что наказать ни одного офицера-палача не удалось. В грабеже населения видел H. Н. Иванов одну из причин поражения Юденича[373].

Не менее жесток был и генерал Миллер. Это он подписал 26 июня 1919 г. приказ о большевиках-заложниках, которые расстреливались за покушение на офицерскую жизнь, заведомо зная, что среди нескольких сот арестованных большевиков не так уж и много. Это он ввел сверхурочные работы на предприятиях, жестоко карая за «саботаж». По приказу генерала с 30 августа 1919 г. аресту подвергались не только большевистские пропагандисты, но и члены их семей, конфисковывалось имущество и земельные наделы. По распоряжению Миллера в непригодной для человеческого жилья Иоханге была создана каторжная тюрьма для политических преступников. Вскоре из 1200 арестантов 23 были расстреляны за непослушание, 310 умерли от цинги и тифа, через восемь месяцев там осталось здоровых не более ста заключенных[374]. Член правительства при Миллере Б. Ф. Соколов позже в воспоминаниях приходил к неутешительному выводу о том, что военные диктатуры, возглавляемые генералами, а не стратегически мыслящими политиками, не могли победить в гражданской войне в России. «Пример большевиков, — писал он, — показал, что русский генерал хорош тогда, когда его роль ограничивается исполнением. Они могут быть только, но не более, чем правая рука диктатора, — последним может быть отнюдь только не российский генерал»[375].

У всех белых диктаторов-генералов была антибольшевистская программа, все они выступали под одним девизом: «С русским народом, но против большевистского режима». И потерпели поражение от более сильной диктатуры, сумевшей добиться большего и в организации армии, и в столь же беспощадном отношении к населению, и в политической перспективе одурманивания масс, более четко определившей менталитетное неприятие обществом отживавших общественных отношений[376]. Вот этим стремлением к чему-то новому политики воспользовались более эффективно, нежели генералы. Для советского и всех антибольшевистских правительств в годы гражданской войны была характерна склонность к администрированию, к решению сложных вопросов насильственным методом, везде уровень правовой защиты граждан был очень невелик. Лидеры белого движения более, чем представители красных в то время, говорили о создании правового государства, но эти заявления, как правило, оставались декларативными. Правоохранительная практика белых правительств была безуспешной. Вначале приход белых вызвал у населения сочувствие, но вскоре отношение к ним становилось неприязненным и враждебным. Это было результатом прежде всего карательной политики белых правительств и военных.

Интервенция — это вмешательство одного или нескольких государств во внутренние дела другого. Это может быть ввод иностранных войск либо какая-то другая форма. В годы гражданской войны вмешательство стран Антанты, США, Японии и Германии во внутренние дела России приняло самые разнообразные, в том числе и военные действия. На территории страны в разное время находились войска воюющих в то время вооруженных блоков, были оккупированы Украина и Крым, Север и Дальний Восток, действиями своего авангарда союзники считали свергающий советскую власть в Поволжье и других регионах чехословацкий корпус. Но все это делалось без официального объявления войны, под предлогами защиты союзника в Первой мировой войне, с нарочитым предпочтением «белых» перед «красными». Действительно, в своей основе белое движение носило преимущественно антантофильский характер. Поэтому борьба с большевиками рассматривалась руководством Англии, Франции и США продолжением войны «национальной» России с Германией, ее союзниками и советским правительством, заключившим с ними сепаратное соглашение в Бресте (март 1918 г.). По данным А. И. Крушанова, в Сибири и Дальнем Востоке было к 1920 г. 175 тыс. японцев, 20 тыс. американцев, 1600 англичан, 4 тыс. канадцев, 1100 французов, 55 тыс. чехословаков, 1500 итальянцев, 6 тыс. китайцев, 12 тыс. поляков, румын и сербов[377].

У. Черчилль цинично вопрошал: «Находились ли союзники в войне с Советской Россией?» — и отвечал: — «Разумеется, нет, но советских людей они убивали, как только те попадались им на глаза, на русской земле они оставались в качестве завоевателей, они снабжали оружием врагов советского правительства, они блокировали его порты, они топили его военные суда. Они горячо стремились к падению советского правительства и строили планы этого падения…» Черчилль подчеркивал единство действий белогвардейцев и интервентов. Более того, он писал: «Было бы ошибкой думать, что… мы сражались на фронтах за дело враждебных большевикам русских, напротив того, русские белогвардейцы сражались за наше дело»[378].

Весной 1918 г. вооруженная интервенция в России стала фактом. Политики, юристы и историки объясняли ее причины и последствия разноречиво. Советские историки решительно осуждали интервенцию, выделяя особо негативную роль в ней правительства США. И лишь в самое последнее время появились попытки более объективно выяснить причины появления войск союзников России по Первой мировой войне на ее территории. Так, выяснилось, что английский десант, высадившийся в Мурманске 6 марта 1918 г., не носил антисоветского характера, так как прибыл по приглашению Мурманского Совета и с санкции Троцкого для защиты края от возможного появления немецких и финских отрядов[379]. Зарубежные историки либо оправдывали, либо осуждали интервенцию. Или утверждали, что интервенция послужила красным больше, нежели тем, кому она была предназначена оказать помощь[380]. Руководство белых армий часто выражало недовольство недостаточностью материальной помощи их движению. Политика Германии после подписания Брестского мира с Советской Россией была своеобразной: формально они не воевали с большевиками, но на Украине оставались германские войска, а гетман П. П. Скоропадский (1873–1945) всецело зависел от их расположения. Германофильскими были и настроения донского атамана П. Н. Краснова (1869–1947).

Интервенция поддержала антибольшевистские силы в России и способствовала расширению гражданской войны в стране. Особенно это проявилось после окончания мировой войны, когда естественный вопрос: ради чего теперь иностранные войска оставались в России? — приобрел иную смысловую проблему. Тем более увеличение численности этих войск. В декабре 1918 г., по данным британского генштаба, на севере России насчитывалось 23 516 иностранных солдат и 7156 белогвардейцев. В августе 1919 г. их общая численность составила 53 тыс. человек, в том числе 25 тысяч белогвардейцев. Общее число интервентов на Севере составляло 43–44 тыс. военнослужащих[381]. Осенью 1919 года основная часть иностранных войск покинула территорию Европейской России в силу военных неудач белых и бесперспективности дальнейшего пребывания.

Там, где были иностранные войска, устанавливался оккупационный режим, сфера влияния той или иной страны. Они оказывали антибольшевистским силам военную и экономическую помощь, политическую и моральную поддержку, участвовали в проведении карательной политики. Французские сержанты выступали в роли тюремщиков на севере[382], контрразведки интервентов на юге беспощадно расправлялись с партизанами, большевиками, не щадя и своих соотечественников (Ж. Лябурб и др.). На Дальнем Востоке была известна трагедия села Ивановки на Амуре, которое японцы сначала обстреляли из пушек, а затем сожгли. Погибло около 300 мирных жителей. Грэвс описывал следующий случай: «Пятеро русских были приведены к могилам, которые были вырыты в окрестностях железнодорожной станции; им завязали глаза и приказали встать на колени у края могилы со связанными назад руками. Два японских офицера, сняв верхнюю одежду и обнажив сабли, начали рубить жертвы, направляя удары сзади шеи. Эта расправа была произведена японцами не потому, что жертвы совершили какое-нибудь преступление, а потому, что они были заподозрены в большевизме»[383].

Интервентам пришлось убраться из России. Свои неудачи лидеры Антанты объясняли по-разному. Премьер-министр Великобритании Д. Ллойд-Джордж, выступая в палате общин 19 апреля 1919 г., ссылаясь на опыт истории, говорил: «Россия — это страна, в которую легко вторгнуться, но которую очень трудно завоевать. Она никогда не была покорена чужеземными захватчиками, хотя много раз подвергалась иностранному вторжению. Это страна, в которую легко войти, но из которой очень трудно выбраться»[384]. Выбрались. Оставили по себе недобрую память вмешательством в дела другой страны, террором, беспощадным отношением к людям.

Трудно подсчитать число жертв интервенции, кто убивал, по чьему наущению. Невозможно перечислить все жертвы той поры. Их множество. Цифры очень относительны. В 1924 году было создано в СССР Общество содействия жертвам интервенции. В его адрес шли индивидуальные претензии пострадавших. К июлю 1927 г. в Общество поступило 1135 тыс. заявлений. «Заявленные в Общество претензии говорят о потерях, которые понесли около 7,5 млн. человек, или 8,8 % населения пораженных интервенцией районов», — говорится в изданном в 1929 г. сборнике «К десятилетию интервенции». Подсчеты показали, что в оккупированных районах почти каждый десятый житель (включая младенцев и стариков) был либо убит, либо ранен, подвергся насилию, ограблению, аресту. Общая сумма ущерба исчислялась миллиардами рублей[385].

М. Горький не раз объяснял жестокость революции и гражданской войны безжалостностью русских людей. А как объяснить беспощадность «просвещенных европейцев»? Насколько в те годы зыбкой оказалась грань, отделявшая цивилизацию от варварства. В канун нового, 1918 г. президент США В. Вильсон обратился с трибуны конгресса к народам и правительствам стран мира, предлагая его будущее устройство — «14 пунктов». В этой программе был и «русский вопрос». «Яд большевизма, — говорил Вильсон, — только потому получил такое распространение, что явился протестом против системы, управляющей миром. Теперь очередь за нами, мы должны отстоять на мирной конференции новый порядок, если можно — добром, если потребуется — злом»[386]. Зеленая ветвь миротворца Вильсона с его пацифистскими призывами успеха не имела. Ее заменила кровавая поступь обычных карателей.