Перед батькой Минаем встаньте, все отцы, на колени.

Іх вядуць па жытняй сцяжынцы.
Чатырох.
Пад канвоем.
З дому.
Чатырнаццаць — старэйшай дзяўчынцы,
Тры гады хлапчуку малому.
Разам з імі ў падвал халодны
Гоняць цётку — сястру Міная,
А Мінай — гэта бацька іх родны,
Бацька родны,
Мсціўца народны.
Піша вораг аб ім у газетах,
Аб чырвонай
Брыгадзе ягонай,
Па усіх
Былых сельсаветах
Клеюць новы
Загад суровы.
Са слупоў, са сцен, аканіцаў
Пагражаюць Мінаю загадам:
Ён павінен скарыцца,
З'явіцца,
Здацца ў рукі фашысцкім уладам.
I вісіць той загад друкаваны
На Мінаевай хаце і клеці;
А не з'явіцца — расстраляны
Будуць заўтра заложнікі —
Дзеці...
У чаканні смяротнага часу
У падвале дзеці Міная.
З імі цётка іх родная разам,
Ёй таксама расстрэл пагражае.
— А чаму нас вартуюць салдаты? —
Знаць маленькаму хлопчыку трэба. —
А чаму не пускаюць з-за кратаў,
За якімі і сонца, і неба?
А ці скора нас вызваліць татка?
— Скора, — цётка гаворыць малому,
Татка прыйдзе і ўсім нам, дзіцятка,
Волю дасць, і мы пойдзем дадому...
— А чаму не прыходзіць ён?
Сыну
Цяжка ўсё растлумачыць адразу.
— Спі, засні, — суцяшае жанчына
У чаканні смяротнага часу.
Цётка дзецям, уклаўшы малога,
Кажа праўду пра лёс іх суровы.
Не павінен ведаць нічога
Толькі меншы —
сын трохгадовы.
— Вы нічога яму не кажыце, —
Навучае
Дзяцей Міная.
Сын у сне гаворыць аб жыце,
Па якому
Пойдзе дадому.
У астрожнай
Трывожнай
Цішы
Сняцца краты меншаму сыну:
— Тут і мокрыя сцены,
I мышы...
Татка, татка... забыў нас... пакінуў.
— Спі, засні, — суцяшае кабета, —
Спі, сынок, не твая гэта справа.
Спі, наш татка не прыйдзе,
На гэта
Ён не мае бацькоўскага права.
Ноч праходзіць,
Сонца ўзыходзіць,
Заспявалі жаўранкі ў полі.
Іх выводзяць салдаты
За краты.
Хлопчык рад і сонцу, і волі.
Іх салдат
Да сцяны прыстаўляе.
Цэліць кат
У льняныя галовы,
Пачынае
З сына Міная.
Стрэл.
Упаў хлапчук трохгадовы...
Кат ізноў пісталет узнімае...
На сцяне — заложнікаў цені...

Вось і ўсё.
Перад бацькам Мінаем
Станьце, ўсе бацькі, на калені!

От большой дороги в сторонке
Их ведут четырёх из дому.
Лет четырнадцать старшей девчонке,
Третий год пареньку меньшому.
Вместе с ними в подвал холодный
Гонят тётку, сестру Миная.
А Минай - это батька их родный,
Батька родный, мститель народный.

Пишут немцы о нем в газетах,
О его отряде, бригаде,
И приказы в былых сельсоветах
Порасклеили страха ради.
Со столбов, со стен, на светлицах
Угрожают Минаю напасти.
Должен он покориться, явиться,
Сдаться в руки немецкой власти.

И висят те приказы всюду:
На Минаевой хате и клети:
Коль не сдастся - расстреляны будут
На рассвете заложники-дети.
А в подвале дети Минная
Ожидают смертного часа.
С ними вместе тётка родная.
Скорбной лаской глаза лучатся.

Мальчик спрашивает у тётки,
Всё он хочет узнать, проверить:
Почему на окнах решётки?
Почему часовые у двери?
Скоро ль батька придёт за ними?
- Скоро, -тётка в ответ ему, -Скоро...
Поведёт полями родными,
Поведёт на волю по полю...

Что же нет его? Ночь коротка.
Часовые у двери стучатся.
-Спи, усни, - утешает тётка
В ожиданье смертного часа.
А когда уснул он, детям
Тетка правду сказала, не скрыла.
Лишь малыш не узнал, что с рассветом
Ожидает их всех могила.

- Вы, смотрите, ему не скажите,-
Наставляет детей Миная.
Снится мальчику тропка в жите,
Тропка к дому, к селу родному.
Сын во сне беспокойно дышит.
Это снится темница сыну.
Тут и мокрые стены и мыши.
Ты забыл нас, отец, покинул?

Может, ты заблудился где-то?
Немцы слева, а волки справа...
Спи. Отец не придёт. На это
Нет ему отцовского права.
Ночь проходит, солнце восходит.
Жаворонки запели в поле.
Вот солдаты ведут их куда-то…
Мальчик рад и солнцу и воле.

У глухой стены остановка.
Взял на мушку солдат ребёнка.
Выстрел! Сникла льняная головка,
И прижалась к груди ручонка.
Вновь солдат пистолет поднимает.
На стене заложников тени.
Вот и всё...
Перед батькой Минаем
Встаньте, все отцы, на колени.

Минай Шмырев, или Батька Минай, четверых детей которого взяли в заложники, а потом расстреляли немцы, — пожалуй, самый знаменитый белорусский партизан. Люди, которые лично знали легендарного комбрига, постепенно уходят. Из его прямых наследников остались лишь дочь от второго брака Дина Шмырева — она живет в Витебске, а также внук и двое правнуков в Санкт-Петербурге. TUT.BY побывал в доме, в котором жил Батька Минай, и поговорил с его дочерью о том, каким он был человеком, хозяином, отцом и мужем. О главной трагедии его жизни — смерти детей — в семье Шмыревых всегда старались молчать. «Но по отцу было видно: эта рана у него не зажила», — говорит Дина Минаевна.

«Место для стройки дома отец выбрал сам»
Дина Шмырева живет в доме с мансардой в тихом уголке Витебска — в переулке Крупской, 39.

Справа от порога на стене — мемориальная доска с надписью: «В этом доме с августа 1947 года по сентябрь 1964 года жил Герой Советского Союза, командир 1-й Белорусской партизанской бригады Шмырев Минай Филиппович».

— Если не считать эту доску, то в остальном это самый обычный дом. Не дом-музей точно! — смеется дочь Батьки Миная.
Дина Минаевна всю жизнь проработала фармацевтом. Но и на пенсии — постоянно в движении. Сама содержит довольно большой родительский дом и воспитывает собаку породы хаски. Женщина вздыхает: она уже на четыре года пережила своего папу. Когда тот умер, ему было 72.

Во дворе — много деревьев. Туи, тис и старая липа — ее посадил сам Батька Минай.

Минай Филиппович Шмырев — организатор партизанского движения в Витебской области в годы Великой Отечественной войны. Герой Советского Союза.

С Первой мировой вернулся с тремя «Георгиями». Потом прошел Гражданскую войну.

В 1921—1923 годах — командир отряда по борьбе с бандитизмом на Витебщине. За это убили его отца и младшего брата. Так он впервые стал «батькой» — старшим мужчиной в семье. Второй раз — когда перед войной умерла первая жена и он остался один с четырьмя детьми. Младшему сыну Мише тогда был всего год.

Перед войной руководил Пудотской картонной фабрикой. На фронт Шмырева не взяли: ему уже было пятьдесят. Детей — Лизу, Сергея, Зину и Мишу — попытался эвакуировать. Но было уже поздно. Тогда отвез их к родне. А сам собрал из рабочих фабрики партизанский отряд и ушел в лес.

Отряд Батьки Миная воевал так успешно, что немцы устраивали на него облавы, за его голову назначили награды: надел земли, корову, коня и до 50 тысяч марок.

Позже арестовали его четырех детей. С ними была сестра Миная Анна и теща. Немцы обещали оставить всех живыми, если Батька Минай сдастся в плен.

Этого не случилось, и 14 февраля 1942 года гитлеровцы расстреляли заложников.

Батька Минай отомстил тем, что с апреля в районе действовал уже не партизанский отряд, а бригада. Она освободила 15 сельсоветов, тут восстановили колхозы. Советская власть здесь сохранялась до прихода Красной Армии. Через «Суражские ворота» можно было пройти через линию фронта.

Войну комбриг Шмырев закончил в звании генерал-майора.

— Сразу после войны родители жили на квартире, а потом построили этот дом, — рассказывает Дина Шмырева. — Возводили его отцу в подарок. Но он сам выбрал живописное место под участок, а потом руководил стройкой. После войны тут, в Лучесе, все утопало в сирени — недалеко находилась бывшая архиерейская дача. А жило в округе всего несколько человек. Отцу на этой пустоши дали огромный участок — почти гектар. Он посадил тут большущий сад, завел огород. Сейчас у нас, конечно, территория гораздо меньше: нынче на ней стоят 7 или 8 домов. Люди приходили к отцу, просили построиться по соседству, и он постепенно отрезал и отрезал от своего участка.
Дина Минаевна говорит, что дом по первоначальному проекту должен был быть кирпичным и двухэтажным.

— Но отец не согласился. Сказал — как отрезал: «Мне — деревянный и небольшой! Люди живут в землянках, а мне такой дом собираются отгрохать». Но по тем временам постройка, конечно, все равно была приметной — с мансардой, с дверями вокруг всего здания. А вот удобства были на улице. Папа не признавал теплый туалет. Говорил: «Паны!». Потом, уже после его смерти, мама сделала пристройку — с душевой и санузлом.

«Записку от Лизы, которую отец якобы носил в кармане, я никогда не видела»
Минай Шмырев рос в многодетной семье крестьян-старообрядцев. У него было 12 братьев и сестер. Одну из них — Анну — в 1942-м немцы казнили вместе с его четырьмя детьми.

— Как пишут в биографии отца, братьев и сестер у него было много. Но я лично знала лишь одну сестру — Акулину. И то, к тому времени тетя была уже очень старой. А Батькой Минаем папу прозвали еще в молодости. Он же был старшим в роду. Его отца и брата Михаила убили бандиты. Потом он женился, стал главой уже своей многодетной семьи. Но перед войной умерла его первая жена — Прасковья. Папа остался вдовцом с двумя сыновьями и двумя дочками. Самая старшая, Лиза, была во всем помощницей отцу. А младший, Миша, прибегал на картонную фабрику, где папа тогда был директором. Мне кажется, из всех погибших детей он больше всего помнил Мишу. Наверное, потому что тот был самый маленький — вот по нему и скорбело острее сердце…
Дина Минаевна говорит, что в их семье было не принято говорить о том, что случилось с детьми отца от первого брака.

Во всех книгах и статьях про Батьку Миная эту трагедию описывают так.

22 октября 1941 года четверых детей Шмырева, его сестру Анну и тещу немцы взяли в заложники — с требованием, чтобы Батька Минай сдался. Оккупанты рассчитывали, что он пожертвует своей жизнью ради спасения детей. Родные Шмырева почти четыре месяца находились в тюрьме в местечке Сураж.

В партизанский отряд передали записку старшей дочери Лизы с просьбой: «Папа, за нас не волнуйся, никого не слушай, к немцам не иди. Если тебя убьют, то мы бессильны и за тебя не отомстим. А если нас убьют, папа, то ты за нас отомстишь».

14 февраля 1942 года немцы расстреляли всех заложников: Лизу (14 лет), Сергея (10 лет), Зину (7 лет), Мишу (3 года), а также сестру и тещу Миная Шмырева.

— Мне кажется, эта дата — 14 февраля — придумана. Всего лишь предположение и само место расстрела заложников: под мостом в Сураже, — считает Дина Минаевна. — На самом деле никто не видел, когда, где и как их убили. Нет ни могил, ничего. Даже фото погибших детей нет. Никто их не успел снять — какие в деревне перед войной фотоаппараты? В истории остались лишь их имена и возраст.

В 2000-х годах в интернете, по словам Дины Шмыревой, появилась публикация, в которой некая женщина, назвавшая себя женой партизанского командира, заявила, что детей Миная не убили, а вывезли за границу.

— Но я в это не верю, — коротко комментирует дочь комбрига.

— В газетах часто писали, что ваш отец до самой смерти носил в кармане рубашки записку от Лизы, в которой она просила его не идти в плен к немцам. Это на самом деле было так?

— Я эту записку никогда не видела. Как вообще эта записка к отцу попала, кто ее точно передал — я не знаю. Знаю только официальную версию — ту же, что и все: что якобы ее в партизанский отряд принес полицай. Впервые я ее услышала в музее, а не от самого отца. Тема погибших детей у нас вообще была закрыта. Тем более что мы с Кларой были еще сопливые девчонки, что мы тогда в жизни понимали? Одно могу сказать совершенно точно: потеря детей навсегда осталась для Батьки Миная незаживающей раной.

«Мама всегда восхищалась отцом: «Какой мужик!»
Через некоторое время после трагедии, в 1942 году, у Миная Шмырева завязались отношения с Ириной Буравкиной.

— Мама, Ирина Матвеевна, тоже была вдовой. Отца она знала еще до войны: познакомились в партийной организации. В 1942-м решили сойтись. А поженились в 1951-м. Папа обычно один ездил на курорт, а тут поехал с мамой — и нужны были документы, что они муж и жена. Так и расписались.
От первого брака у Ирины был 5-летний сын Ростислав. В будущем он стал известным белорусским актером театра и кино.

По словам Дины Минаевны, любовь матери, ее забота и тепло помогли отцу перенести утрату детей.

— Хотя это для него осталось трагедией на всю жизнь. А сразу после смерти детей он вообще жить не хотел. За ним следили, чтобы он ничего с собой не сделал.

Ирина Матвеевна была моложе Батьки Миная.

— Мама была красавицей! Я у нее не раз спрашивала: «И как ты вышла замуж за такого старика?». Она отвечала: «Ну вот глянулся — и все тут. Ты бы видела, какой он был интересный мужик!». Кстати, благодаря стараниям мамы возле школы в Сураже уже после смерти отца, в 1984 году, открыли памятник казненным детям. Она считала, что в населенном пункте, где произошла эта трагедия, должен быть такой мемориал — в память о погибших и для патриотического воспитания школьников.

После войны женская доля была нелегкой, даже если ты жена самого Батьки Миная.

— Мама была задавлена работой. Тут же такое хозяйство было! Две коровы — пасли мы их сами. Какое-то время после войны жила и отцовская лошадь. А еще — индюки, куры, утки, собаки. У мамы были туфли на каблуках, но она в них никогда не ходила. Почти все время отдавала хозяйству. Даже косить умела!

«Пустили слух, что нас с Кларой взяли в детдоме»
В апреле 1943-го Ирина родила Минаю дочек-двойняшек — Клару и Дину.

— Отцу было почти 52 года. Клара — старшая, появилась на час раньше. Мы не похожи. Сестра — в маму: высокая, голубоглазая. А я — в папу: более приземистая, с темными глазами. Кто-то пустил слух, что нас с Кларой взяли в детдоме. Родители смеялись! У нас с Кларой даже пальцы и форма зубов, как у папы. А мое внешнее с ним сходство до сей поры многие люди замечают.

В семье бережно хранят записную книжку Миная Филипповича. Здесь — разные телефоны и пометки, а в конце, на странице на букву «Ш» — его запись: «6-го апреля 1943 года в 5.45 утра родилась 1-я дочь, и в 6.45 — 2-я дочь. Клара и Д (З)ина».
— Да, действительно первую букву в моем имени не разобрать. То ли Зина, то ли Дина. Папа говорил, что я похожа на погибшую Зину. И в документах я — Зинаида. Везде — в школе, институте — меня поначалу так и называли, но я не откликалась. Все и переучивались обращаться «Дина». Зиной меня только папа и называл. И то он говорил непонятно, «Дина-Зина» у него сливалось.

После школы двойняшки поступили в мединститут: Клара — на лечфак, а Дина — на фармфак. Затем старшая сестра вышла замуж, жила в Санкт-Петербурге. Три года назад она умерла. В 1995 году ушел из жизни и Ростислав. Недавно не стало и единственного сына Дины — Владимира.

— Теперь, узнав, что это такое — пережить своего ребенка, как никогда раньше, понимаю папу, — горько вздыхает Дина Минаевна. — Получается, что из прямых наследников отца остались лишь я, сын Клары — Игорь. И его двое внучат. То есть это правнуки Батьки Миная. У Ростислава же есть дочь Ирина. Кстати, папа всегда считал Славу своим. Он его вырастил с малых лет. Слава носил его фамилию и отчество. Слава пошел в первый класс и сам написал — Ростислав Шмырев. Хотя родители тогда еще не были зарегистрированы.

Носительницей родовой фамилии осталась лишь Дина Минаевна:

— Выйдя замуж, я оставила отцовскую фамилию. Сарафановой быть не хотела. А Клара сразу взяла фамилию мужа — Чиклова. Но потом поменяла на Шмыреву. Но своей фамилией мы с сестрой нигде не кичились. Мы старались быть в тени отца и в своей жизни всегда всего добивались сами.
Из детства в память дочки Батьки Миная особенно ярко врезались такие моменты:

— Отец нас очень любил и баловал. Из командировок в Москву и Минск привозил нам с Кларой обновки и подарки. Меня наказал только раз. И — поделом! Недалеко от нас росли старые высокие елки, а я в детстве страсть как любила лазать по деревьям. Папа как-то приехал с работы, а я сижу на самой верхушке! Слезла, и мне всыпали. Потом я, конечно, все равно лазала по деревьям, но старалась уже не попадаться папе на глаза.

Батька Минай очень любил наряжать для своих детей новогоднюю елку.

— Это был целый ритуал! Папа сам приносил елку из леса: раньше же лесники за это не гоняли. В этот день в семье топили баню. Попаримся, приходим — а папа елку наряжает. А однажды привез домой ананас — купил его в Доме правительства в Минске. Сказал: «К Новому году». Но мы же с Кларой не выдержали и попробовали раньше. Какой же он был обалденный! С той поры я на всю жизнь полюбила ананасы.

«У отца всегда была куча ходоков»
В Минае Шмыреве, по словам его дочери, каким-то образом сочетались воля, характер и доброта.

— Папа был очень мягкий. Про таких говорят «человечный человек». У него всегда была куча ходоков. В основном приходили его земляки. И он все ездил в Минск, выбивал там различные людские просьбы. Хлопотал также, чтоб в Лучесе построили школу — № 43.
Гостей и «ходоков» Шмыревы принимали в комнате за круглым столом:

— Устраивали посиделки за самоваром. Раздували его сапогом. Кстати, света-то поначалу не было, и общались при керосиновой лампе. Потом появилось электричество — и это было вершиной счастья: лампочка горит! Особенно был счастлив Слава: до этого он читал под одеялом с фонариком. А как мы радовались, когда провели радио! Огромным событием стало и появление телевизора — его отец купил в 1961 году.

Шмырев заботился о том, чтобы дети всесторонне развивались:

— Была у нас хорошая, в три комнатки, баня на высоком берегу Двины. Кстати, два года подряд — в 1955-м и 1956-м, на реке был такой паводок, что ее подтапливало. Так вот, в этой бане временно жили соседи — пока построили свой дом. Они заплатили за это отцу, и он купил нам с сестрой пианино. Но больше всего к музыке был способен Слава: пока мы с Кларой долбим-разучиваем ноты, он сядет и сонату Бетховена исполнит. У него вообще играло все, что он держал в руках!
Масштаб личности своего отца Дина начала понимать, уже став девушкой:

— Родители вместе поехали в Минск, на торжество в рамках празднования 20-летия освобождения Беларуси. Я увязалась за ними. На этой церемонии были иностранцы, различные высокопоставленные лица. Я ходила и наблюдала за всем со стороны. Люди шептали друг другу: «Смотри-смотри, это же сам Батька Минай!». Тогда я впервые узнала о популярности папы. Дело в том, что он был скромным, званиями не бахвалился, награды не носил, ничего для себя не просил. Хотя, конечно, внимание и почести ему оказывали. После войны ходил в какой-то совсем уж старой шапке. А один раз приехал домой в новой, да еще и в модном пальто. Рассказал: «Схватили меня, свезли на базу — и там приодели».

Главной чертой своего отца Дина Минаевна называет честность.

— Жил без приукрас и вранья. Однажды он спас от ареста секретаря Суражского райкома партии Чундерова. Собрали партсобрание, все по очереди клеймили его как «врага народа». И тут поднялся отец: «Не знаю, как вы, а я честнее человека, чем Чундеров, не знаю». Следующий выступающий напал уже на отца: «Шмырев же — латвийский шпион!». Дело в том, что батька несколько раз был в Латвии — гонял туда плоты. «Я горжусь, что меня по работе посылали в эту страну», — не побоялся ответить отец. А ведь репрессировать тогда могли любого.

«За три дня до смерти отца в доме треснули часы»
В июне 1964 года, за два месяца до смерти, Минай Шмырев стал почетным гражданином Витебска — тогда это звание присудили впервые. Вместе с партизанским комбригом его удостоились еще три человека — Федор Блохин, Михаил Дружинин, Мария Маценко.

— Это событие как-то отмечали — в городе и у вас дома?

— Папа приехал с этой церемонии довольный, улыбчивый. Наверное, немножко там и отметили — выпили по рюмочке. Но какого-то особого торжества не было
Минай Шмырев умер 3 сентября 1964 года. Похоронен на военном кладбище на Успенской горке в Витебске.

— Папа прожил такую жизнь, что не доведи Господи никому. В ней было столько войн, столько смертей! Физически-то он выглядел крепко, без работы никогда не сидел. Пахать, правда, не пахал, а вот косить — косил. Но вскрытие после смерти показало, что все его сердце было в рубцах. У него же было инфарктов немерено, в том числе и во время войны.

Дочь вспоминает, что за три дня до смерти отца в гостиной треснули часы (теперь они — в Музее Миная Шмырева в Витебске).

— Сидели за столом папа, я и соседка. И вдруг в часах лопнуло стекло. Отцу стало плохо ночью. Скорая отвезла его в «железнодорожную», как называют ее горожане, больницу. Там он и умер.

Гражданская панихида прошла в областной филармонии.

— К себе в Лучесу отца нам привезти не дали, хотя он очень любил наш дом. Из самых близких родственников ночевали возле гроба в филармонии только мы со Славой. Мама осталась дома: несмотря на такое горе, нельзя было бросить хозяйство. А у Клары тогда на руках был маленький сын Игорек. И еще с нами ночевали человек 50. Люди просились, чтобы их пустили попрощаться. Многие же знали папу.
На Радуницу и в другие поминальные дни Дина Минаевна приходит на Успенку, к могиле отца.

— Я обнаружила, что на мемориальной плите — ошибка: папа родился 23 декабря 1891 года, а на ней выбита дата 24 декабря. Но на этом кладбище всегда ухожено, чисто. Я по пути туда цветочки куплю, зайду в Воскресенскую церковь, свечку поставлю. И еду потом на кладбище в деревне Барвин. Там похоронены мама и многие другие родственники.

В Витебске есть Музей Миная Шмырева, памятник и бюст в его честь. Его именем названы улица, мост, парк, школа, училище. В советское время по Двине ходил даже прогулочный теплоход «Минай Шмырев». Каждый год в городе проходят соревнования по мотокроссу памяти знаменитого партизана. А совсем недавно, в сентябре, возле школы № 43 в Витебске открыли обновленный сквер — имени Миная Шмырева.
Тем не менее Дине Минаевне кажется, что

По Витебско-Велижскому тракту через небольшой фабричный поселок Пудоть и районный центр Сураж днем и ночью шли на восток толпы беженцев из Вильнюса, Лепеля, Полоцка и Витебска. Двигались сотни машин и подвод с ранеными. Над трактом висели тучи пыли...

Ни усталость и голод, ни бомбежки и пулеметные обстрелы с воздуха — ничто не могло остановить людей, торопившихся скорее уйти от грохота канонады, от непрерывного гула самолетов, помеченных зловещими крестами. Погибших от бомбежки закапывали в землю тут же у дороги, без гробов, молча, словно выполняли тяжкую, но ставшую уже привычной работу. Новых раненых, если они не могли двигаться, с трудом распределяли по машинам и повозкам, а те, кто мог еще идти, снова вливались в людской поток, откатывавшийся все дальше от фронта...

В те суровые дни у обочины дороги часто появлялся уже немолодой мужчина с внимательными и грустными глазами. На груди у него тускло поблескивал орден Красного Знамени. Как только выпадала свободная [42] минута, человек выходил из ворот Пудотьской картонной фабрики и, скрестив руки на груди, молча смотрел на толпы беженцев и вереницы подвод с ранеными. Кивком головы он здоровался со знакомыми работниками райкома или обкома партии, если они в эти минуты проезжали через поселок к фронту или обратно по своим неотложным делам.

Его знали многие, особенно старые коммунисты. И он знал многих. Мне и самому в довоенные годы не раз приходилось встречаться с ним на совещаниях и собраниях, разговаривать по служебным делам. Это был директор Пудотьской фабрики Минай Филиппович Шмырев.

Немало людского горя видел на своем веку этот волевой, по-военному собранный и подтянутый человек. Еще в первую мировую войну он храбро сражался на фронте. Молодой и неопытный в политических делах, он полагал тогда, что своим геройством в бою помогает родному народу, борется за его счастье. В числе немногих русских солдат Шмырев стал полным георгиевским кавалером. И только позже Минай Филиппович осознал, что не народу нужна была его храбрость. Ни победы, ни поражения в той войне не могли дать облегчения трудовым людям. Но зато в любых случаях на страданиях людей наживались царь, капиталисты и помещики.

Великий Октябрь снял пелену с глаз Миная Филипповича. Всем сердцем, всей душой принял революцию молодой солдат. И когда великий Ленин, Коммунистическая партия призвали трудовой народ и миллионы солдат на защиту революции, Минай Шмырев не задумываясь вступил в ряды Красной Армии. Храбро дрался он с белогвардейцами Корнилова, Юденича и Краснова. Командуя бронепоездом, Шмырев в числе первых героев гражданской войны был награжден боевым орденом Красного Знамени.

И потом, в годы мирного труда, когда молодая Республика Советов приступила к восстановлению народного хозяйства, Минай Филиппович всегда оставался стойким и храбрым солдатом революции.

Всюду, куда бы ни направляла партия коммуниста Шмырева, он с честью оправдывал ее доверие, работал с думой о людях, о том, чтобы лучше, счастливее жилось [43] всему народу. Не гнался за большими должностями, хотя по праву мог занимать их; непримиримо боролся с тунеядцами и жуликами, всей душой ненавидел ложь. Именно таким знали его и в поселке Пудоть, где он руководил небольшим коллективом картонной фабрики.

Теперь, когда фронт приближался, когда угроза оккупации нависла над Пудотью и всем Суражским районом, Минай Филиппович с каким-то особым вниманием присматривался к рабочим и работницам фабрики, словно старался не только прочесть их сокровенные мысли, но и проникнуть в душу каждого.

Нет, это было не праздное любопытство и даже не обычное желание директора лучше узнать настроения рабочих в тяжелое военное время. Миная Филипповича Шмырева, как и секретаря партийной организации фабрики Ричарда Владиславовича Шкредо, интересовал теперь один вопрос: кто как поведет себя в случае, если фашисты оккупируют район.

Они, конечно, не сомневались в том, что все рабочие фабрики — люди честные, что всем им дорога Советская власть. Важно было знать другое: каждый ли из них готов к самоотверженной и опасной борьбе с врагом.

В последних числах июня секретарь райкома партии сказал Шмыреву:

— Если фашисты займут наш район, придется тебе, Филиппыч, тряхнуть стариной, возглавить партизанскую борьбу. Райком решил оставить в тылу врага группу коммунистов. Ты многих из них знаешь. Речь шла о тебе, о Шкредо... Сам-то ты как думаешь?..

— Что же тут думать? Надо, — значит, надо.

— Вот и хорошо. Опыта тебе не занимать, немало повоевал на своем веку. А пока присматривайся, кого из рабочих фабрики можно включить в партизанский отряд. Продовольственные базы в лесу мы уже готовим. Позже скажу, где они находятся.

Утром 9 июля директора фабрики и секретаря парторганизации снова вызвали в райком. Разговор был кратким.

— Сегодня же надо подготовить все фабричное оборудование к эвакуации, — сказал секретарь райкома. — Медлить больше нельзя. Объявите рабочим и работницам: все, кто желает эвакуироваться и работать на новом месте, пусть едут. А теперь насчет партизанского [44] отряда. Как там у вас дела? Беседовали с рабочими?

— Все в порядке, — ответил Шкредо. — Отряд будет.

— Добро! Значит, так: тебя, Филиппыч, обком утвердил командиром, а товарища Шкредо — комиссаром.

Двое суток демонтировали рабочие фабричное оборудование. Упаковали все до последнего винтика. А когда грузы отвезли на станцию и погрузили в вагоны, во дворе фабрики состоялся митинг.

На старый железный ящик, заменивший трибуну, поднялся Минай Филиппович Шмырев. Вытер платком высокий с залысинами лоб, привычно потрогал рыжеватые с сединой усы и громко, как принято говорить на митингах, сказал:

— Товарищи! Фронт приближается к нашему району. Потому и нам пришлось эвакуировать фабрику, чтобы ничего не оставалось врагу. Все желающие могут ехать на восток, принять участие в восстановлении фабрики на новом месте и работать на ней. Это я в первую очередь к женщинам обращаюсь, к подросткам, старикам. А мужчины пусть подумают: следует ли им уезжать? Мне поручено возглавить партизанский отряд. Кто хочет вступить в него, прошу записаться у Ричарда Владиславовича — он утвержден комиссаром отряда. Имейте в виду, что борьба предстоит трудная и жестокая. Вступление в отряд — дело добровольное. Мы никого не принуждаем. Каждому совесть подскажет, как поступить.

После митинга к секретарю парторганизации фабрики один за другим стали подходить рабочие. Поначалу записались двадцать пять человек. В тот же день они получили оружие. А 14 июля первый в Суражском районе партизанский отряд батьки Миная ушел в лес. Там к нему примкнули новые группы колхозников, рабочих, служащих, отставшие от своих частей красноармейцы. За шесть дней партизанская семья выросла до девяноста человек. Был избран военный совет отряда из пяти человек во главе с М. Ф. Шмыревым.

Боевое крещение отряд батьки Миная получил 25 июля. Партизанская разведка обнаружила возле хутора Самохвалики на правом берегу речки Туровка группу немецких конников. День был жаркий. Фашисты отдыхали: купались, загорали, купали лошадей. К противоположному [45] берегу реки вплотную подступал лес — густой, зеленый, настороженно тихий.

Партизаны — их лагерь находился неподалеку — незаметно подобрались к реке, заняли позиции и приготовились к открытию огня. Минай Филиппович сам лег за пулемет.

Грянул винтовочный залп. Дробно застрекотал пулемет. Гитлеровцы бросились к оружию. Те, которые купались, так и не успели выйти на берег. Да и фашисты, находившиеся на берегу, не ушли от метких партизанских пуль. Всего несколько минут заняла эта дерзкая операция, а результат получился неплохой: около тридцати вражеских трупов осталось лежать на берегу. Лишь немногим гитлеровцам удалось спастись бегством. Партизаны без потерь отошли в глубь леса.

Через несколько дней группа партизан под командованием М. Ф. Шмырева устроила засаду на большаке Пудоть — Тимохи и напала на колонну немецких бензовозов. Все автомашины были сожжены, а водители перебиты.

Из месяца в месяц партизаны батьки Миная расширяли зону боевой деятельности. Только в августе и сентябре они успешно провели двадцать семь боевых операций, уничтожив до двухсот солдат и офицеров, тридцать две автомашины противника. Они подорвали мосты на реках Усвяча, Туровка и Шляхотка, разгромили три волостные управы, захватив оружие, боеприпасы, мотоциклы.

К концу августа районный центр Сураж находился уже в глубоком тылу противника. Фашисты считали себя полными хозяевами поселка. В Сураже отдыхали в ожидании пополнения подразделения 137-й немецкой пехотной дивизии. Офицеры и солдаты заняли самые лучшие дома, выселив из них хозяев. Бывший районный Дом культуры фашисты превратили в увеселительный зал — пьянствовали, насиловали девушек. Расстреляв нескольких суражчан, показавшихся им подозрительными, гитлеровцы настолько успокоились, что перестали заботиться об охране. Они были уверены, что партизаны не осмелятся напасть на большой гарнизон.

...Под видом местных жителей разведчики отряда Шмырева проникли в Сураж и точно установили численность и вооружение вражеского гарнизона. Узнали [46] также, в каких домах жили фашисты, когда обычно ложились спать, где находилось караульное помещение, как часто сменялись часовые.

Данные разведки партизаны обстоятельно доложили военному совету отряда. Кроме того, сообщили день, когда гитлеровские офицеры предполагали собраться на очередную вечеринку в бывшем Доме культуры.

Выслушав разведчиков, члены военного совета единогласно решили готовить суражскую операцию. Сразу же приступили к разработке плана.

Несколько дней тщательно готовились партизаны к налету на вражеский гарнизон. И вот в первых числах сентября командир окончательно решил, что пора действовать.

Темной ночью три группы партизан с разных сторон подошли к Суражу. На Витебском и Велижском шоссе для прикрытия с тыла установили по два станковых пулемета.

В поселке было тихо, как на кладбище. Жителям не разрешалось выходить ночью на улицу. Бесшумно сняв часовых, передовая группа подала сигнал. Партизаны окружили караульное помещение, заранее намеченные дома, где размещались гитлеровцы, и пустили в ход гранаты.

Мало кому из фашистов удалось спастись. «Оставшиеся в живых немцы, — сообщалось потом в сводке Советского Информбюро, — бросились врассыпную в окна и двери, но везде их настигали пули. Перед уходом из местечка партизаны разгромили канцелярию гарнизона, захватили всю переписку и увезли десять автомашин, двадцать мотоциклов, двенадцать пулеметов, около пятидесяти автоматов и много боеприпасов».

Боевая слава партизанского отряда батьки Миная вскоре перешагнула границы района. О нем с уважением говорили на всей Витебщине. С дрожью в голосе произносили имя вожака партизан коменданты, старосты, полицаи.

Немецко-фашистское командование несколько раз пыталось разгромить отряд М. Ф. Шмырева. В 1941 году оно снаряжало для этого несколько крупных карательных экспедиций. В отряд засылались шпионы и провокаторы. [47]

Однако опытные бойцы батьки Миная были всегда начеку.

Буквально из-под носа у фашистов они ускользали в лес, быстро переходили на новое место и продолжали наносить удары по врагу.

Не добившись успеха в открытой борьбе, фашистское командование объявило, что за поимку и выдачу М. Ф. Шмырева будет выплачено большое денежное вознаграждение — несколько тысяч марок. В селах и деревнях Суражского и Меховского районов появились объявления с описанием примет партизанского вожака.

Но на вражескую приманку никто из советских людей не клюнул. Наоборот, они стали еще активнее помогать партизанам. Жители сел и деревень не раз предупреждали командование отряда о появлении фашистских карателей.

Партизаны поддерживали постоянную связь с местным населением. Они проводили в селах беседы, выступали с докладами. Нередко среди колхозников появлялся сам Минай Филиппович.

С наступлением холодов, когда оголившийся лес стал далеко просматриваться, укрываться в нем большой массе людей с обозом было уже трудно. Военный совет решил разделить отряд на несколько групп, заранее продумав, как обеспечить надежную связь и взаимодействие между ними.

Плохо одетые, нередко полуголодные, партизаны не теряли боевого духа, не снижали активности. В тех случаях когда им не удавалось оторваться от карателей, они вступали в открытый бой и дрались с исключительным мужеством, до последней возможности.

Вот что рассказывал об одном из таких боев сам Минай Филиппович:

— Нас было двенадцать человек. Мы жили в лесу, пережидая, пока каратели оставят эти места. Наша землянка была тщательно замаскирована. И все же фашистским лазутчикам как-то удалось ее обнаружить.

Однажды, когда мы беседовали о начавшемся наступлении наших войск под Москвой, в землянку вбежал постовой Ронин и с порога крикнул: «Фашисты!»

Мы выскочили из землянки и залегли. Послышался треск ломающегося валежника, а затем показалась цепь гитлеровцев. Их было много. А они, видимо, составляли [48] лишь первый эшелон. Положение сложилось тяжелое. Для серьезного боя наша группа была слишком малочисленной. Выйти из леса тоже было нельзя: в окрестных деревнях хозяйничали каратели. Оставалось одно: перехитрить врага.

Встретив гитлеровцев дружным прицельным огнем, мы заставили их залечь. Затем, воспользовавшись их замешательством, быстро уклонились в сторону, сделали по лесу большой круг, вышли на следы, оставленные самими карателями, и стали отходить в сторону Щелбова.

Однако каратели вскоре снова напали на наш след. Преследуя нас, они подходили все ближе и ближе. Мы разделились на две группы. Одна продолжала отход, а другая, наша, должна была прикрыть ее. Со мной остались жена погибшего партизана Полубенского и старый боевой товарищ Роман Саввич Кудельский. Выбрав в лесу удобное место, мы заняли оборону в штабелях дров. Завязалась перестрелка. Мои товарищи вскоре погибли от вражеских пуль.

На землю опустились сумерки. Окруженный плотным кольцом карателей, я продолжал отстреливаться. Гитлеровцы яростно палили со всех сторон, но идти вперед не решались. Догадавшись, что они ведут перестрелку между собой, я потихоньку выскользнул из кольца. А позади все сильнее стрекотали пулеметы и автоматы.

* * *
...Ничего не добившись карательными походами и обещаниями выдать денежную награду за голову Шмырева, фашисты пошли на самую гнусную подлость. Они захватили в качестве заложников престарелую мать, сестру, тещу и четырех малолетних детей партизанского вожака. Расчет у них был простой: узнает Шмырев, что семья его арестована и может быть расстреляна, — сам явится к ним. Ждали месяц, другой, третий, четвертый... Зверски издевались над детьми и родными героя.

Тяжело было на душе у Миная Филипповича. Однажды он даже подумал: «Не сдаться ли гестаповцам ради спасения семьи?» Но тут же отбросил эту мысль. Он знал, что так ему не спасти своих близких. Гитлеровцы не пощадят никого. Другое дело, если удастся захватить тюрьму, в которой томятся родные. Только так можно вызволить их из неволи. А пока — мстить! [49]

И отряд Миная Филипповича Шмырева с новой силой продолжал борьбу. За зиму он уничтожил около тысячи трехсот немецких солдат, шестьдесят офицеров, одного генерала, подорвал пятьдесят мостов, сжег пятьдесят автомашин с оружием и продовольствием. Партизаны во главе с батькой Минаем полностью контролировали пятнадцать сельских Советов Суражского и Меховского районов.

Зима 1941/42 года выдалась исключительно тяжелой. Суровые морозы, ночевки под открытым небом, многокилометровые переходы по глубокому снегу, острая нехватка продуктов, непрерывные схватки с фашистами — все это сильно изматывало людей. Только благодаря поистине железной воле командира и комиссара и высокой сознательности бойцов-ветеранов отряд в любой обстановке не терял своих боевых качеств и смело наносил сокрушительные удары по оккупантам.

Мысль о семье не выходила из головы Миная Филипповича. Однажды в разгар боев он получил от старшей дочки коротенькую записку, переданную через сочувствующего партизанам охранника.

«Папа, о нас не волнуйся, — писала четырнадцатилетняя Лиза, — никого не слушай и к немцам не ходи. Если тебя убьют, мы бессильны и за тебя не отомстим, а если нас убьют, папа, ты за нас отомстишь».

Много попыток предприняли партизаны, чтобы вызволить семью своего командира, но все они оказались безрезультатными. После четырех месяцев мучений в фашистском застенке мать, дети и остальные родственники М. Ф. Шмырева были расстреляны.

Партизаны поклялись мстить оккупантам еще беспощаднее. И они сдержали свое слово. Дорого заплатили фашистские варвары за мученическую смерть семьи партизанского вожака.

Миная Филипповича Шмырева по праву можно назвать человеком из легенды. О нем написаны стихи, сложены песни. Обращаясь к батьке Минаю, народный поэт Белоруссии Якуб Колас писал в одном из своих стихотворений:

Поклон тебе искренний, низкий,
Наш батька Минай!
Родным стал для нас ты и близким;
Ты — это наш край. [50]
Советское правительство высоко оценило заслуги М. Ф. Шмырева в развертывании всенародной партизанской войны на белорусской земле. За мужество и отвагу, проявленные в боях с немецко-фашистскими оккупантами, ему было присвоено звание Героя Советского Союза.

Нападение немецких оккупантов на нашу Родину застало батьку Миная на мирной хозяйственной работе. Когда фашисты ворвались в его родную местность, старые товарищи, вместе с ним воевавшие в гражданскую войну, и молодежь, которая любила его, пошли за ним в партизанский отряд.
— Двенадцатого июля, — говорит батька Минай, — я простился со своими детьми — Лизой, Сергеем, Зиной, с моим малышом трехлетним Мишей и пошел в лес. Тяжело было оставлять детей, мать у них умерла в тысяча девятьсот сороковом году...
Батька Минай умолкает. Взгляд его на минуту туманится, и он говорит глухо, словно про себя;
— Больше я их уже не увижу. Помолчав, он продолжает рассказ:
— Вы, наверно, видели по дороге в эту деревню перевернутые и пробитые машины? Это наша работа. Не могу вам передать, товарищи, того чувства ненависти, которое охватило меня, когда я впервые увидел, как по-хозяйски уверенно фашистская сволочь отдыхает на лугу, возле моей родной деревни. Они голые — гоготали, дурачились, купались. В глазах у меня потемнело от злобы, и я крикнул: «Пулеметы!» Как легко стало на душе, когда заговорил пулемет, когда я увидел, как эти подлые убийцы ползли, бежали и выли, бросались в речку, в траву. Впервые я тогда узнал, что значит радость мести за кровь и смерть на нашей земле.
Дальше пошло все как полагается. Двадцатого июля мы взорвали машину с горючим, потом взорвали семь мостов на важном тракте. Другой тракт тоже стал непроходимым для врагов, и на нем появилась надпись: «Дорога запартизанена», а если и пробовал проезжать по нему какой-нибудь немецкий обоз, то только в сопровождении танков.
Двенадцатого сентября, через два месяца после того как пошли мы в лес партизанить, ворвался наш отряд в районный центр. Поперебили мы вражеский гарнизон, убили провокатора, пробыли в городе до утра, спустили паром, разрушили мосты и снова вернулись в лес.
К этому времени у нас был уже солидный счет уничтоженных гитлеровцев: двести пятьдесят солдат, сорок девять офицеров. Однажды мы убили генерала. То, что это действительно был генерал, мы узнали по документам, найденным в генеральском мундире.
Приближалась осень, и наша борьба становилась все более напряженной и тяжелой. Лес — наш надежный защитник — обнажился. За нами гонялись немцы и их наемники, а тут возвратился из деревни партизан и сказал:
— Батька, тяжелая новость. Детей твоих забрали фашисты заложниками.
Во мне все похолодело.
— Как? И меньших?.. — спросил я.
— Всех, батька... И сестру Ганну забрали... Всюду вывешены объявления: если батька Минай явится к немецким властям, отпустим детей, иначе они будут расстреляны. За твою голову объявлена награда двадцать пять тысяч рублей.
Тяжелая была для меня эта ночь. Как живые стояли передо мной дети...
«Дети мои, — думал я, — если бы вы были старше, поняли бы меня. Без колебаний я отдам жизнь за всех вас и за каждого в отдельности... Но сотни жизней мне поручены, не могу я отдать их на мучения. Да разве это поможет! Нет и не будет жизни ни мне, ни вам, дети, на одной земле с фашистскими палачами».
Зимой наступили тяжелые дни для нашего отряда. Мы жили в землянках, питались только пареной рожью.
Однажды на землянку, в которой находился я с небольшой группой товарищей, напало около двухсот немцев и несколько полицейских. Нас было четыре человека. Мы отстреливались, отступая по глубокому снегу. Убили фашисты товарища моего Полубинского, убили его жену Полубинскую, пал следом за ними товарищ Кудельский... Я остался один против наседавших на меня фашистов, Диск для автомата у меня всего один. Стрелял я редко и все время менял позиции.
До поздней ночи я боролся против банды, пока не оторвался от ворогов и не скрылся только мне одному знакомыми тропинками.
Усталый, голодный, я был один в лесной глуши. Выли волки, а я думал: «Кто теперь волка испугается, если фашист хуже волка!»
Поздно ночью постучал я в хату к моей девяностолетней матери. Мне открыли. Высохшая, маленькая, она гладила мою голову, как ребенку, плакала и все шептала:
— Мучили, допрашивали меня немцы. Нету, сынок, твоих деток... Застрелили их вчера в местечке. Миша, малый, тот не догадывался, что с ними будет, и все говорил: «Все равно папка их всех убьет!»
Сердце у меня окаменело от горя, и я не знал, как начну я завтрашний день.
Через моего старого товарища Исаака я собрал своих партизан, которые были разделены на мелкие отряды, и сказал им коротко:
— Вы знаете, хлопцы, какое у меня горе... Вы поймете меня, если я буду жестоким...
Хлопцы меня поняли. И уже никто с того времени не может точно подсчитать, сколько вражеских голов скатилось на землю от рук моих партизан. А сколько раз мы спасали целые деревни от фашистских грабителей! Немало добра и нам люди сделали. Бывало и так — заночуют мои хлопцы в деревне, а их там застанут немцы. Выстроят всю деревню от малого до старого. Молодицы становились в ряд с нашими партизанами.
— Это кто? — спрашивал их немец.
— Не трогай, — отвечала грозно женщина, — это мой муж.
Дети зимой с вениками ходили по нашим тропинкам и заметали следы, либо еловыми ветками забрасывали их, чтобы немец нас не выследил.
Вырос и окреп наш отряд настолько, что мы начали отвоевывать у немцев целые территории. Сначала отвоевали пять сельсоветов, а теперь еще пятнадцать сельсоветов. Немец не сунется на нашу партизанскую землю. Можете спокойно поехать до самого города В. — вы не встретите ни одного немца, на нашу партизанскую землю ему вход запрещен...
В партизанском нашем районе засеяно все поле, мы помогаем крестьянам, которых ограбили фашисты, семенами, лошадьми. А какие у нас хлопцы! Слыхали вы про нашего молодца Романа?
— Слыхал.
— Вот это парень!
— А про Лену К. слышали? Хлопцы наши в одном бою немного сдрейфили и попятились было назад, так она их выругала хорошенько и сама первая бросилась в атаку. А Ивана нашего не видели еще? Он хоть и хромой, но здорово погнал десять немцев. Взяли было мы его на хозяйственную работу, так где там, сбежал. И теперь на передовой сидит. Говорит: мне в штабе скучно.
Нашу беседу прервал телефонный звонок.
— Слушаю! Это Молния? Говорит Омск... Батька Минай, представление готово, приезжай.
— Что это за представление? — поинтересовался я.
— Это мои хлопцы будут бить из пушки по городку, где засели немцы. Надо поехать посмотреть.
Батька Минай надевает легкую защитного цвета шапку, садится на трофейный велосипед и едет в отряд Григория К. В отряде возле пушек кипела работа. Недалеко, на открытом поле, были расставлены картонные макеты пушек; они были тоже замаскированы деревцами. К всеобщей радости партизан, немцы уже не раз бомбили эти картонные макеты. Настоящие пушки находились на краю леса, и теперь их жерла особенно грозно смотрели в сторону врага. Возле тяжелой пушки суетился «главный артиллерийский мастер» — Григорий Федорович. Наблюдатели и корректировщики разместились на деревьях.
— Батька приехал, — сказал Григорий К. — Можно начинать.
Земля содрогнулась от могучего взрыва — это был первый снаряд, пущенный партизанами в крупный немецкий укрепленный пункт. За ним был послан другой и третий снаряд. Наблюдатели отметили точное попадание.
— Метко бьешь! — залюбовался батька Минай работой Григория Федоровича. — А ну, угости их еще несколькими снарядами, и на сегодня хватит.
Пушка выстрелила еще несколько раз.
— А теперь, ребята, нам нечего здесь делать! — сказал батька Минай. — Пойдем в свои дзоты и посмотрим, как будет беситься фашист.
Действительно через некоторое время напуганные и, как потом выяснилось, выгнанные артиллерийским обстрелом из населенного пункта, немцы опомнились и начали поливать минометным и орудийным огнем поляну, с которой стреляли партизаны, но никого на ней уже не было.
— Ну что ж, завтра повторим, Григорий Федорович? — спросил командир отряда.
— Это можно!
Григорий Федорович — мастер на все руки. Он и пушки ремонтировал, и танки, которыми пользуются сейчас партизаны. Григорий Федорович помогает мастерам М. и Д. в выработке минометов. У партизан налажен выпуск своих минометов.
— Проще нет штуки, чем миномет! — говорит Григорий Федорович. — Дай ты мне трубу подходящего размера, и я сделаю тебе такой миномет, что залюбуешься!
Отряд Григория К. вел оборонительные бои против немцев, которые стремились выбить партизан из леса и деревни. Все попытки немцев были тщетными. Отряд хорошо окопался, засел в дзоты и не отступал ни на шаг. Партизанские позиции находились в 30–40 метрах от немецких дзотов, так что нередко брехливые немцы пробовали агитировать партизан или, как говорит Лена, «брать на пушку». Один офицер все кричал из дзота на ломаном русском языке:
— Партизан! Здавайсь! Капут! Лена отвечала ему:
— Сам сдавайся, тебе будет капут!
Тогда офицер начал дразнить партизан: надел на палец каску и начал водить ею против амбразуры дзота. А партизаны изловчились и убили офицерика.
Разозлились фашисты, начали как бешеные стрелять сразу из минометов, пулеметов и автоматов, а потом бросились в атаку. Наши партизаны не ждали такого напора и попятились было назад. Тогда-то вперед и выскочила Лена К. Она закричала партизанам:
— Куда вы, сукины дети?!
— Так ведь там от мин некуда деваться! — ответил какой-то новичок.
— Пойдем за мной, я тебе покажу, куда от мин деваться! — И Лена бросилась с винтовкой вперед. Ее поддержали все партизаны.

* * *
Вдоль широкой реки мы едем с батькой Минаем вглубь белорусской партизанской земли. Под горячим солнцем спокойно несет река свои волны в далекое Балтийское море. На том берегу реки стоит высокий густой лес. Там немцы.
Временами мы сворачиваем с большака на полевую дорогу — ехать прямо нельзя: можно попасть к немцам в «гости».
Недалеко от дороги в кустарнике стоят замаскированные партизанские танки.
По дороге идут люди: мужчины, женщины, дети. Идут молодые парни призывного возраста, идут в Красную Армию, в партизанские отряды. Идут, убегая от фашистской чумы, из сожженных фашистами городов и деревень. Идут в партизаны целыми семьями — отец, мать, сын, дочь. Отряд партизан — для всех спасение от немецкой каторги.
На своем пути мы встречаем Михаила Л. Он идет возле высокого воза. Он один из участников славной операции, в которой было уничтожено 800 тонн бензина и 1016 тонн хлеба. На возу лежит его больная жена — она едва выбралась из оккупированного немцами городка. Это она принесла партизанам шесть бутылок бензина для поджога складов. Женщина бежала лесами и болотами десятки километров, за ней гнались фашисты. Страшное горе постигло Михаила Л. и его жену — их одиннадцатилетняя дочь Элеонора была схвачена и расстреляна. Теперь Михаил Л. партизанит вместе со своим одиннадцатилетним сыном Игорем.
В отряде Алексея Г. нам показали новые трофеи отряда — оружие, чудесный аккордеон и две моторные лодки, отбитые у немцев. Парни, отбившие лодки, приглашают нас прокатиться по реке. Аккордеон партизаны решили послать белорусскому ансамблю красноармейской песни и пляски, с тем, однако, условием, чтобы ансамбль приехал к ним в гости либо сыграл для них по радио любимую белорусскую «Лявониху».
В отряде Данилы Р. сегодня горячий день. Готовится большой налет на немецкий гарнизон. Решено уничтожить там 300 лошадей, предназначенных для немецкой армии. Из похода партизаны возвратились усталые, но довольные. В разгромленном ими караульном помещении удалось уничтожить около 40 фашистов. Конюшня, в которой стояли лошади, насквозь прострелена пулеметами. Немецкие пушки, стоявшие в деревне, не успели сделать ни одного выстрела, прислуга расчетов была перебита. Отряд вернулся без потерь.
Командир отряда Данила Р. — агроном.
— Военным стратегом никогда не был, — говорит он о себе, — а вот война научила! Правда, обижаются на меня ребята, что я во время боя слишком близко к врагу выношу командный пункт. Говорят, что уж очень я длинный — мишень большая.
Данила — командир действенный и энергичный. Он не ждет врага, он сам ищет встречи с ним. Данила не только боевой командир, он хороший хозяин. В его отряде чудесный хлебозавод, который обеспечивает хлебом многие отряды партизан. Он организовал рыбаков в артель и снабжает отряды партизан рыбой.
Смеясь, рассказывает товарищ Данила о том, как однажды, захватив немецкие склады с семенами и картофелем, он исполнил роль немецкого бургомистра. На склад этот приехали подводы за семенами и картофелем для немецкой армии и с ними два полицейских.
— Нагружайте, паны полицейские, нагружайте, — сказал я. — Но глядите, — говорю я своим помощникам-партизанам, — чтобы все накладные были как следует оформлены.
— Все в порядке будет, пан бургомистр, — отвечают мне партизаны, а сами чуть не прыскают от смеха.
Когда зерно было нагружено, я сказал:
— Паны полицейские, вышла ошибка. К вашему великому сожалению, я не пан бургомистр, а партизан Данила. Прошу вас, спокойней паны. Вы теперь поедете вместе с моими ребятами и сдадите эти продукты нашей непобедимой Красной Армии. А остатки картофеля и зерна мы раздадим крестьянам.
— Так мы сыграли этот спектакль! — заканчивает Данила свой рассказ.

Беларусь воюет

С партизаном Яковом мы идем в отряд Михаила Ивановича Д. По дороге встречаем подводу. На ней человек с суровым обветренным, загорелым лицом. Несмотря на жару, он одет в баранью телогрейку.
— Это и есть Михаил Иванович! — говорит мне Яков.
— Поздравляю вас с орденом Ленина! — говорю я Михаилу Ивановичу.
— А что, разве где-нибудь написано об этом? — удивился Михаил Иванович.
Помолчав, он встал, выпрямился и сказал:
— За награду отблагодарим партию и правительство. Это фашисты на своей шкуре почувствуют.

Вот и партизанская деревня. Дозоры. У нас требуют пропуск. Через несколько минут мы в штабе сидим в кругу партизан. В штабе этого отряда я встретил своих знакомых по прежней, довоенной жизни и среди них учителя математики. В отряде учителя любят и ласково зовут: «наш Сенечка».
Начались воспоминания о том, как организовался отряд, как люди приходили в партизаны. Смешные эпизоды переплетаются с трагическими, и мы не замечаем, как проходит ночь.
Весть о приближении частей Красной Армии к Белоруссии всколыхнула весь народ, рассказывают партизаны.
Командир партизан Михаил Иванович, узнав о приближении Красной Армии, ворвался в дом управляющего. Тот пьяный лежал на печи. Михаил Иванович затормошил его, закричал:
— Господин управляющий, слазь!
— Отцепись, я обедаю! — пробормотал тот сквозь сон.
— Оружие твое где? — грозно спросил Михаил Иванович, стаскивая управляющего с печки.
Тот опомнился, покорно поплелся в угол и подал винтовку.
— А ну, веди к твоим полицейским! Полицейский оказался более упрямым.
— Дай свою винтовку! — предложил Михаил Иванович.
— А ты мне ее давал?
— Я не люблю дискуссий, — ответил Михаил Иванович и лязгнул затвором.
— В чулане винтовка. Бери, чтоб тебя холера взяла! — лениво проговорил полицейский.
— Запрягай коня! Поедешь со мной, — приказал Михаил Иванович.
— Так за одну ночь, — рассказывает Михаил Иванович, — я объездил много деревень и добыл немало оружия. Вот тогда в деревне Г. я и встретился с очень странным полицейским.
— Давай твою винтовку, пан полицейский! — говорю я ему.
— Я такой же пан, как и ты, — заносчиво ответил тот.
— Ну, без шуток.
— А я не шучу! Ты думаешь, если партизаны поставили меня за полицейского, так ты очень командовать будешь мною?
— А кто же ты такой?
— А Сивер С. Не слыхал?
— Из отряда товарища В.?
— Вот именно.
— Ну, тогда поедем, браток, со мной, поможешь мне оружие собирать!
Как только разговор зашел про Сивера С., все тут же вспомнили о его товарище и соратнике по боевым делам Фоме У.
— Фома! Расскажи, как ты был «господином управляющим»! — говорит кто-то из партизан, обращаясь к застенчивому, спокойному парню, который сидел недалеко от меня.
— Да что там рассказывать! — отнекивается Фома.
— Ну, тогда я расскажу, — отзывается высокий Казимир С., бывший директор средней школы.
— Был у нас Фома, — начинает Казимир, — председателем в колхозе. Очень хорошо налажено было у него хозяйство. Народ им был доволен, обязательства перед государством выполнял в срок. Предложили ему немцы и на будущее время быть за председателя, по-ихнему «господином управляющим общественного двора». Фома к партизанам: «Как, мол, быть — какой я к черту господин управляющий? Еще вилами живот распорю господину бургомистру». А партизаны ему: «Будь ты нашим партизанским господином управляющим». Ну и завел же Фома порядки! В волостную управу за председателя поставили Владимира С., меня за секретаря взяли. Даже своего партизанского полицейского назначили Сивера С. И пошла у нас работа! Установили радио в волостной управе. Каждый день сообщения Советского Информбюро слушаем и партизанам передаем. Свидетельства евреям пишем, что они христиане. Фома так загордился, что уж говорил: «Какие там обязательства у меня могут быть перед фашистским государством? Да что это за государство — тьфу!» Заготовок не сдает, а все пишет акты, что сдавать нечего, немецкая армия, мол, все разграбила. Оно действительно так и было — все, что не успели спрятать, забрали гитлеровские солдаты. Однако кое-что, конечно, было припрятано. Ржи у нас было посеяно девяносто шесть гектаров, а он пишет сорок шесть, да и те потоптаны, мол, войском. Озимых посевов вместо пятидесяти семи гектаров пишет семнадцать гектаров, да еще семнадцать соток выдумал! «Без соток, говорит, быть не может!» Сдал какую-то каплю ржи, зато очень ухватился за выполнение лесозаготовок. Отправив одну подводу, за один день выполнил все заготовки, так сказать, досрочно. Напоил водкой лесного объездчика, тот и удостоверил. А потом этот сумасшедший Фома так разошелся, что ворвался однажды с винтовкой в колонну солдат, пострелял их, да и исчез! Правда, об этом фашисты не дознались. Но видят, черт знает что творится у этого Фомы. Евреев от уничтожения прячет у себя дома, налогов не сдает! Приезжает полицейское начальство на расправу с ним, застрелить решили Фому. Ну, а мы сделали наоборот. Их расстреляли, а сами в лес, в отряд. Перед расстрелом, чтобы полицейские не догадались, что им готовится, я еще их пригласил к себе на обед. «Пожалуйте, господа полицейские, я только что женился, к нам на обед!» А тем временем хлопцы готовили им место последнего отдыха.
После этого забрал я жену, и направились мы в отряд.
Партизаны Михаила Ивановича вспоминают о многочисленных своих боевых операциях, о том, как недавно сожгли они два немецких танка и разгромили завод. Здесь же сидят и «виновники» этих дел, Григорий Андреевич и Павел Алексеевич Е.
— Смелый парень был Толя Кириллов, — с гордостью говорит Казимир С., — настоящий был партизан. Он с отцом в одной операции прервал связь немецкого гарнизона и сжег их склад. Молодой парень, а погиб геройски.

— Тяжело живет народ под Гитлером, — рассказывает партизанка П. — Несколько деревень в нашем сельсовете фашисты сожгли дотла. В одной только деревне убили двадцать два человека.
— Налоги гитлеровцы установили такие, — отозвался старый партизан, — что и мир не видел... За собаку — сто пятьдесят рублей в год, да еще держи собаку на привязи либо води на цепочке! А убьешь собаку — штрафу тысячу рублей! Окно у тебя на улицу смотрит — плати двадцать пять рублей! За дверь — тридцать рублей. За кошку плати восемьдесят рублей, и даже если бороду хочешь носить, и то плати пятнадцать рублей в месяц! Рыбу удить запретили. На это нужно иметь разрешение немецкого коменданта. Троих мальчиков в деревне Сеченки полицейские застрелили за то, что они удили рыбу.
Документы, которые партизаны захватили при разгроме волостной управы, приказы и распоряжения бургомистра районной управы рисуют жуткую картину ограбления населения. А в делах волостной управы подшиты сотни заявлений ограбленных крестьян с одним криком: «Хлеба!» Но они оставлены без внимания. Зато много внимания уделено грабежу крестьян. Вот интересный документ:

«Извещение Зусько Матрене.

На основании приказа германского командования, Вышедская волуправа обязывает вас сдать в Вышедскую управу следующее: шерстяной шарф. Срок сдачи 21/12 1941 года. За несвоевременную сдачу будете отвечать по законам военного времени».

Однако даже полицейский вынужден был сделать приписку: «В таковой не имеется авцы». Действительно откуда у женщины будет шерстяной шарф, если у нее даже овечки нет — сожрали солдаты?
Вообще не повезло немцам со сбором теплых вещей в районе. Вот результаты: собрали три пары рукавиц, две пары носков. Не хотят люди, даже под угрозой наказания «по законам военного времени», не только носки — сено, рожь сдавать. «Военные части требуют сена. А поступлений сена из нашей управы нет», — начинается одно из предупреждений лесничего, в котором «господин начальник» волостной управы грозно называется бездеятельным человеком. Он настолько бездеятелен, этот «господин начальник управы», что даже полный список немецких могил не мог составить. «Выявлены могилы не зарегистрированные». Немецкие власти недовольны. Да разве выявишь все могилы разбойников, если их тысячи тысяч! Напрасно здесь обвиняют «господина начальника».
А вообще дела у «господина начальника» идут все хуже и хуже. Заготовки не выполняются, и «дело» управы кончается грозным приказом коменданта, объявляющим всю волость целиком партизанской. Приказывается провести перерегистрацию всего мужского населения от 16 до 45 лет с тем, чтобы они были посланы на принудительные работы в немецкие лагеря, «пока не наступит умиротворение волости».
— После этого приказа, — говорит один старик, — мы и очутились все здесь, в лесу, в партизанах.
В делах волостной управы подшиты два документа. Фашистская листовка, в которой говорится о том, как приятно жить в немецком плену. Листовка отпечатана даже с картинками. Толстомордые фашисты, одетые в красноармейскую форму, едят суп. «Горячий суп — приятная вещь! Как вы давно не получали этого!» — говорит листовка. «А я сделал так». И тот же фашист с поднятыми руками сдается в плен к немцам. «Теперь я сыт и могу от души посмеяться». А рядом с этой листовкой в дело волостной управы подшита бумага со штампом и печатью следующего содержания: «Председателю Солодухинской волостной управы. Вам разрешает Езерищенская райполиция выдать двух павших лошадей для питания военнопленных в лагерь Езерище».
— Вот тебе и рай в фашистском плену! — говорят партизаны. — Этих двух дохлых лошадей будут делить на несколько тысяч человек. Пленным бросят чесоточную шкуру дохлой лошади! Чтоб эти бандиты сами подохли. Лучше удавиться, чем к ним в плен попасть!
Уже рассвело, а уходить не хотелось. Хотелось слушать и слушать эти рассказы о суровой жизни, чувствовать рядом с собой людей, всю жизнь свою беззаветно отдавших Родине.
Взял гармошку партизан, и полилась в землянке белорусская песня. Мы поем: «Как в поле верба», «Что за месяц, что за ясный», «Ой, расцветала роза». Как же сладко петь родную песню здесь, на родной земле! Пускай слышит нашу песню враг! Живет Советская Беларусь! Борется, воюет! И носителями ее славы, чести, воли, культуры являются белорусские патриоты-партизаны.
Под утро мы с Сенечкой вышли из штаба.
— Что, хорошо у нас? — спрашивает Сенечка. — Люблю я наше партизанское житье! А вот был я, можно сказать, человеком далеко не военным, просто преподаватель физики и математики, даже невоеннообязанный. Но когда я увидел подлых фашистских скотов, не мог стерпеть! Прежде всего противно было слышать их лживую пропаганду, безудержную их похвальбу. Я сделал радиоприемник и начал слушать советское радио. Люди стали приходить ко мне как к учителю за советом. Нужно же было мне говорить правду! А раз правду говоришь — значит, партизан! Ну и лихо с вами! Стал я настоящим партизаном. И стрелять научился. Вы, должно быть, знаете, что наш район объявлен гитлеровцами вне закона как полностью партизанский. И нужно сказать, что мы себя совсем неплохо чувствуем в своем партизанском краю, у нас полностью восстановили органы Советской власти. В одном из поселков на лучшем здании вывеска «Районный комитет КП(б) Белоруссии». «Райисполком». «Райком ЛКСМ Белоруссии». Во главе райисполкома — наш партизан из отряда Данилы Р., секретарь райкома комсомола также партизан. В нашем поселке открыты больница, аптека, столовая, имеется даже библиотека, хоровой и драматический кружки. Все это организовали партизаны. Немцы берут налог за право обратиться к врачу, а наша партизанская больница лечит и даже бесплатно выдает лекарства. Население занятых врагом деревень приходит за помощью в нашу больницу. В нашем партизанском краю полностью засеяна земля, готовятся к уборке урожая. Председателям колхозов мы рассказали, как надо прятать хлеб от комендантов, как организовать защиту урожая. В городском поселке начали работать небольшой кожевенный завод, кустарная артель, хлебозавод. Райисполком оказывает большую помощь семьям красноармейцев, партизан и населению, пострадавшему от немецких грабежей.

Уже совсем рассвело. «Мастера по ремонту мостов» — так здесь называют партизан, специализировавшихся по подрыву мостов, — вернулись с работы, и неутомимый Михаил Иванович говорит с ними о результатах «ремонта». Где-то слышны были глухие взрывы. Это заложенные партизанами мины делали свое дело. Еще дальше непрерывно говорили пушки и минометы. Солнце вставало яркое и чистое, как завтрашний день Белоруссии.

Перевел с белорусского Е. Мозольков